* * *

Чуди создает определенный образ западной прессы: она полна вымыслов и лжи. Он порицает журналистов вообще: “Резюме всех газет не слишком интересно: ладно бы, если автор ограничивался бы тем, что собирал уже известные новости, но он добавляет к ним свои размышления, а это хуже всего, для него самого, для тех, о ком он говорит, и для публики. Без сомнения, он плохо осведомлен или слишком самонадеян, он дает часто ложные факты и всегда извлекает из них выводы, от которых хочется смеяться. Он и Историк и Политик, и считает, что ему все позволено, и осмеливается делать наглые предположения насчет самых уважаемых наций в Европе”111.

Этот образ не оригинален для этого времени. Многие писатели века Просвещения считают журналистов паразитами, которые зарабатывают на них, грабят их и отвлекают читателя от их произведений. Журналистам не хватает точности, знаний и даже честности. Иногда и сами они смотрят на свою профессию как “на самую подлую в области литературы”112. Однако если Чуди и принимает эту точку зрения, то только для того, чтобы использовать ее для критики хулителей России. Гневные выпады издателя обрушиваются в особенности на один журнал, “Исторический и политический Меркурий”, который, как и пресса вообще, не заслуживает внимания. “Немногие получают “Меркурий” и имеют возможность читать его, они мало теряют”, — пишет Чуди. В номере от 5 февраля 1755 г. “Меркурий” посвятил статью новостям, поступившим из Москвы. Чуди ограничивается краткой, но едкой отповедью автору этой статьи: “Мы видели, как он с иронией говорил о морских силах блестящей и могущественной Российской империи. Расстояние, отделяющее убежище этого писателя от нации, которую он так плохо знает, избавляет его, к счастью, от вознаграждения, которое заслуживают подобные ему автоматы”.

Эта история хорошо известна специалистам по творчеству Ломоносова114. В 1752 г. в журнале “Commentarii de rebus in scientia naturali et medicina gestis” в Лейпциге была напечатана статья, в которой резко критиковались сочинения Ломоносова, опубликованные в первом томе “Новых комментариев Академии наук” (Novi Commentarii Academiae scientiarum imperialis Petropolitanae)115. Ломоносов познакомился с этой и другими отрицательными рецензиями только в 1754 г. и составил в ответ известное “Рассуждение об обязанностях журналистов при изложении ими сочинений, предназначенное для поддержания свободы философии”116. Ломоносов резко критикует журналистов, противоречивым и даже абсурдным мнениям которых ученые сообщества должны противостоять любыми средствами. Эта речь была произнесена в Академии наук, после чего Ломоносов попросил Эйлера напечатать ее в каком-нибудь журнале. Получив ответ, в котором Эйлер встает на защиту своего коллеги, Ломоносов отдает это письмо Чуди для публикации в “Литературном хамелеоне”117. Хотя Ломоносов преследовал свои цели (он очень нуждался тогда в публичной защите своих работ, а Миллер, издававший “Новые комментарии”, не стал печатать статью в защиту своего коллеги), нельзя не отметить, что этот текст вписывается в общую полемическую направленность журнала Чуди, в котором хорошо развита тема защиты России от атак безответственной и продажной прессы.

Чуди публикует “Рассуждение о происхождении и развитии поэзии”118, переведенное с русского языка. Об авторстве этого текста шли нескончаемые споры, П. Берков приписывал его Ломоносову, сегодня кажется доказанным, что речь идет о сочинении Г. Теплова119. Несколько позже, в более полном варианте, этот текст был опубликован в “Ежемесячных сочинениях”120. Не затрагивая вопрос о смысле этого текста, отметим, что журнал Чуди становится местом для публикации литературных выступлений; прежде литературная полемика была вынуждена принимать форму обмена рукописными текстами. Чуди, далекий от сути литературного спора, разворачивавшегося на берегах Невы, использует эту публикацию в целях пропаганды образа просвещенной России: он неустанно подчеркивает достоинства этого сочинения, написанного русским, и ставит здесь же вопрос о просвещенности того или иного общества, неотделимый для него от вопроса о культурной гегемонии французской нации. Чуди атакует своих соотечественников, советуя им почитать “Разговоры индийского философа с французским миссионером”121, в которых первый излагает второму научную теорию образования Земли. “Все искусства и науки заимствуются народами друг у друга”, — утверждает Чуди. “Глаза, ум, опыт суть преимущества, общие для всех наций; из этого следует, что все нации, используя эти три средства, могут равным образом развивать науки” и все дело только во времени.

* * *

Чуди — поклонник Вольтера, которому в журнале уделено немало места. Но как раз тексты, посвященные Вольтеру, лучше всего показывают двойственность положения издателя. В статье, посвященной ссоре между Вольтером и ля Бомелем, Чуди занимает сторону Вольтера124, он защищает позицию философа по вопросу о реформе орфографии125. Вольтер для него — великий писатель и замечательный историк. Но вдруг в одной из статей мы читаем: “Прославивший себя писатель, воспевший Генриха, всегда будет, по моему мнению, беспринципным Философом и нечестным Историком. <...> Когда не уверен в том, что пишешь, должно хранить молчание, в особенности когда речь идет о великом человеке. Имя Петра I слишком уважаемо и слишком величественно, чтобы позволить себе выдумывать что-либо, не соответствующее истине. Автор “Заиры” будет мне благодарен, я думаю, за то, что я не указываю с большей точностью на его вину в этом отношении. Я избавлю его от этого оскорбления на глазах всего мира”126.

Столь резкий контраст между тем, что обычно Чуди пишет о Вольтере, и этой статьей наводит на мысль, что издатель получил приказ выступить с критикой Вольтера-историка. Чуди повинуется, но его любовь к Вольтеру трудно скрыть, что вызывает нарекания, о которых сам же автор упоминает в журнале в переписке с воображаемым адресатом: “Боже мой! Зачем вы прислали мне “Смерть Цицерона”127, о которой, к моему несчастью, я высказался восторженно, теперь меня обвиняют в ВОЛЬТЕРОМАНИИ” (выделено Чуди. — В.Р.)128. Взбучка, заданная философу, кажется, доказывает, что Вольтера недолюбливают в Петербурге.

В 1964 г. чехословацкий ученый В. Черны опубликовал три сочинения на французском языке по рукописи, найденной им в архиве кн. Лобковица, к которому она попала из семьи русского посла в Вене, бывшего недолго президентом Петербургской академии наук Генриха Карла фон Кейзерлинга131. Черны считает, что эти сочинения оказались у Кейзерлингов потому, что Генрих Христиан фон Кейзерлинг, сын Генриха Карла, был в Вене посредником между Иваном Шуваловым и Вольтером, которому он пересылал материалы, собранные для фернейского патриарха в России для подготовки истории Петра Великого. Это утверждение не кажется бесспорным, ведь в одном из сочинений Вольтер подвергается яростной критике за ошибки, допущенные в его трактовке образа Петра. Возможно ли, чтобы Шувалов, без риска прервать отношения, послал Вольтеру страницы, чтение которых не могло не ущемить самолюбие историка?

Еще менее основательными кажутся аргументы публикатора в пользу авторства М.В. Ломоносова. Известно, что Ломоносов принимал участие в подготовке материалов для Вольтера. По сути, в этом и состоит главный аргумент чехословацкого ученого. Он указывает на параллели между одним из опубликованных им текстов, “Апофеозом Петра Великого”, и “Похвальным словом” Ломоносова, посвященным Петру, но эти параллели сводятся к общим чертам образа Петра, которые были широко распространены. Бесспорна стилистическая близость “Апофеоза” и “Панегирика” Петру, то есть французского перевода “Похвального слова”, сделанного бароном де Чуди. Однако она отнюдь не доказывает авторства Ломоносова, скорее наоборот, так как слог перевода, как мы увидим, сильно отличается от слога русского оригинала. Публикатору так хотелось, чтобы автором найденных текстов был Ломоносов, что все биографические намеки в этих текстах он без тени сомнения относит к русскому ученому. Однако многие детали говорят о невозможности такой атрибуции. Например, в посвящении “Апофеоза” И. Шувалову автор пишет: “Ни течение времени, ни отдаленность никогда не изгладят из моей памяти воспоминание о доказательствах Вашей благосклонности и о милостивом приеме, оказанном мне Вами перед моим отъездом в чужие края”132. Черны соглашается, что эти слова трудно приписать Ломоносову, потому что в момент его отъезда в “чужие края” он не был знаком с Шуваловым, который тогда был ребенком. Однако это явное несоответствие не смущает его.

Третий из опубликованных в Праге текстов называется “Опровержение авторов, которые сделали в своих трудах неблаговидные и совершенно ложные упоминания о жизни и о деяниях этого великого Монарха. От автора “Апофеоза””136. Первые авторы, подвергшиеся критике, названы анонимами, хотя приводимые отрывки узнаваемы — речь идет о сочинении Мовийона137 и об “Истории Бранденбурга”, принадлежащей перу Фридриха Великого138. Присутствие Мовийона можно оправдать желанием автора создать впечатление, что атака направлена не только на Вольтера, хотя именно Вольтеру посвящена большая часть критических замечаний. “История Бранденбурга” — это одно из тех сочинений, которые особенно раздражали петербургский двор, Фридрих был не только военным противником, но и личным антагонистом Елизаветы. Выбор Вольтера в качестве мишени, конечно, не случаен: хорошо было известно, что он приложил руку к написанию “Истории Бранденбурга”, да и его собственные высказывания о Петре не могли удовлетворить петербургский двор.

Главным объектом критики становятся история расправы со стрельцами и история смерти царевича Алексея, которые создавали у читающего образ “жестокого, кровавого, варварского и мстительного” монарха, о чем сам автор пишет в предисловии своего “Опровержения”. Интересны аргументы, которые он приводит. Часть из них отсылает к истории России — профессия палача презиралась на Руси, поэтому, мол, Петр не мог унизиться до того, чтобы лично рубить головы. К тому же он возвратился из заграничного путешествия, что не могло не повлиять на него смягчающе. При этом сама необходимость наказания стрельцов неоспорима, она объясняется “фатумом времени и обстоятельств” и не противоречит божьим законам и законам природы139. История смерти царевича Алексея, написанная автором “Опровержения”, — смерти естественной, а не насильственной — способна тронуть любого читателя. Петр выступает в ней в самом выгодном свете. Вынести смертный приговор своему сыну он не мог после всех “прекрасных установлений для просвещения своей нации”, которые он ввел. Но даже если Петр и стал причиной смерти своего сына, разве можно порицать его? Ведь он принес его в жертву ради блага своего народа и заслуживает не меньшей похвалы, чем Брут, которым все восхищаются140.

* * *

В 1757 г. в Петербурге принимают решение доверить Вольтеру написание “Истории России в царствование Петра Великого”. Взгляд европейцев на Россию во многом меняется благодаря образу Петра в западной литературе. К его оформлению многие французские писатели приложили руку: Руссе де Мисси143 и Фонтенель144, Обри де ля Мотрэ145 и Мовийон146, а позже Лакомб147 и, конечно, сам Вольтер. Шувалов вырос с этой мыслью: Петр Великий создал новую Россию, которая всем ему обязана. Неизвестно, мог ли Чуди, восхищавшийся Вольтером, повлиять на решение, принятое в Петербурге. Однако и сам Шувалов не был нечувствителен к гению французского писателя. Как только в Вольтере переставали видеть критика России, оставался лишь шаг, чтобы попытаться сделать его союзником петербургского двора. Вольтер был самым известным французским писателем того времени, возможно, единственным, кто был способен на кончике пера нести “добрую весть” из Петербурга по всей Европе.

История Петра Великого Вольтера, конечно, далеко не во всем отвечает официальной версии событий, на которой настаивал Петербург148. Тем не менее она стала наиболее удачным пропагандистским шагом петербургского двора. Наиболее удачным, но далеко не единственным: на протяжении всех последних лет царствования Елизаветы умножаются литературные произведения, так или иначе обращающиеся к петровской теме. Ряд из них принадлежит перу французов, знакомых с Шуваловым: это Менвильер, автор “Петреады”, это и шевалье Дезессар, написавший “Русские письма”, и аббат Фор со своей речью о развитии наук и искусств в России149.

В духе античной традиции Чуди сравнивает Петра с одним из великих героев античности — Александром Македонским. Если Петр развивал искусства, то он следовал в этом примеру Александра. Чуди цитирует эллиниста Жана Терасона, который перечисляет качества Александра: его прямоту, его любовь к справедливости и уважение личных заслуг и т.д.153 Эти же качества Чуди видит и в жизни русского монарха. Но Чуди продолжает тему “монарх и его подданные”, рассуждая об обязанностях государя и о “фундаментальной разнице между монархом — Властителем и монархом — Отцом своих подданных”.

Сравнению с героями античности — Александром и Ликургом — посвящено и одно из “пражских” сочинений. Здесь автор утверждает, что Петр как полководец во всем сравним с Александром, но превосходит его по своей гуманности. К тому же Александр получил прекрасное воспитание, в то время как воспитание Петра могло скорее развратить его, но оно не могло затмить его “мощный гений”. Иначе говоря, Петр — чудо, своим появлением никак не обязанное русской истории, и именно эта “спонтанность” гения Петра ставит его выше Александра. Ликург — великий законодатель, но его вклад несравним с тем, что удалось сделать в этой области Петру. Это подробное сопоставление фигур античности с фигурой русского монарха заслуживает детального рассмотрения, но главный смысл его в том, что Россия в лице Петра оказывается выше древнегреческой цивилизации, которая являет собой, в представлении человека века Просвещения, одну из вершин мировой цивилизации.

* * *

На этом петровская тема в творческой биографии Чуди не заканчивается. В апреле 1755 г. Ломоносов произнес в собрании Академии наук “Слово похвальное блаженныя памяти Государю императору Петру Великому”. Зашла речь о переводе “Слова…” на французский язык. Само желание перевести это произведение, посвященное фигуре великого монарха, на французский язык — язык просвещенной Европы — знаково и подтверждает стремление максимально использовать образ Петра в целях улучшения имиджа русского двора в Европе. Перевод был начат Ф.Г. Штрубе де Пирмонтом, профессором права Академии наук, но ему не удалось выполнить эту работу, возможно, потому, что в это время он покидает Академию, и перевод перепоручили Чуди. Но когда он был закончен, автор “Слова…” остался им весьма недоволен. На одном из напечатанных экземпляров, после слов “Переведено с русского оригинала бароном де Чуди”, Ломоносов написал: “Но переведено очень плохо и вопреки возражениям автора”160.

Эту известную ремарку русского ученого обычно относят на счет неопытности переводчика, не понявшего текст оригинала. Об этом уже писал близкий к Ломоносову А.П. Шувалов в своем отклике на смерть Ломоносова. В этом тексте акценты расставлены еще более определенно: произведение Ломоносова обезображено иностранцем, который не знал ни слова по-русски и плохо писал на своем родном языке!161 Однако, если сравнить оригинал с переводом162, трудно не согласиться с мнением Р. Минцлова163, который считал, что текст Чуди более приятен для чтения, чем текст Ломоносова.

В XVIII в. к переводу подходили с иных позиций, чем сегодня. Признавалось полное право переводчика исправить “ошибки” оригинала, прежде всего стилистические. Хорошим переводом признавали тот, который передает “гений” автора, дух времени, учитывая при этом вкусы современного читателя, даже если для этого переводчику нужно было сокращать и переписывать текст164.

Ломоносовский панегирик написан в торжественном и несколько архаичном стиле. Что же делает с фразой Ломоносова Чуди? Он разбивает ее на части, меняет части местами, избегает повторов, добавляет предложения, чтобы лучше передать структуру текста и облегчить его чтение.

В то же время мы видим и отдельные, пусть и обычные для переводчика того времени недостатки, такие, как искажение имен собственных: например, Лесная превращается у него в “Лиссу”. Но Ломоносов не мог упрекнуть Чуди в смысловых ошибках, которых в переводе, кажется, нет. Был бы отзыв Ломоносова столь резким, если бы отличия оригинала и перевода сводились к стилю? Возможно, нет. При пристальном сравнении мы видим, что перевод грешит против оригинала некоторыми смысловыми изменениями, без сомнения намеренными.

Ломоносов пишет: “Ибо стоять долгое время против сильного Российского народа, стоять против ПЕТРА Великого, посланного от Бога на удивление вселенныя, и наконец быть от Него побежденным, есть славнее, нежели победить слабые полки под худым предводительством”. Чуди переводит: “Il est plus grand de résister un tems àla puissance de PIERRE, àcelle de la Russie, pour ceder enfin, que de vaincre du premier abord de faibles cohortes mal conduites”. То есть: “Противостоять некоторое время могуществу ПЕТРА и России и, наконец, уступить, славнее, чем победить с первого разу слабые полки под водительсвом плохого военачальника”. У Чуди “сильный Российский народ” заменен на “Россия”, но главное — слова, характеризующие Петра как человека, “посланного от Бога на удивление вселенныя”, вообще выброшены переводчиком, который, кажется, считает, что образ Петра не выигрывает от постоянного апеллирования к божественным силам. Так же Чуди часто упускает упоминание Бога и Провидения во фразах, рассказывающих о завоевании Елизаветой отеческого трона.

Есть и еще более сомнительное изменение, которое не могло не вызвать нареканий автора. Так, у Ломоносова читаем: “Что прежде избавления нашего народы о нас разсуждали? Не отзываются ли еще их речи в памяти нашей? Россияне, Россияне, Петра Великаго забыли!” Чуди позволяет себе несколько добавлений: “Avant cet événement, meprisés du reste de l’Europe, taxés d’une lâche et infidele indolence, que pensaient de nous les autres peuples? Russiens! Russiens, disaient-ils, vous avez oubliéPierre le grand”. Òо есть: “До этого события, что думали другие народы о нас, презираемых остальной Европой, которая видела в нас трусливую и неверную леность? Россияне! Россияне! говорили они, вы забыли Петра Великого”. Здесь существенно смещены акценты. Во-первых, Чуди говорит о том, о чем намеренно умалчивает Ломоносов: о нелестном образе русского народа, который существовал в Западной Европе до Петра. Чуди же предпочитает как бы напомнить читателю, что именно говорила о русских “остальная Европа”. Во-вторых, Ломоносов обращается напрямую к своим соотечественникам, восклицая: “Россияне!”, в то время как у Чуди эти слова вложены в уста западных европейцев (“говорили они”), которые как бы упрекают россиян в их неверности заветам Петра.