§ Глава II. Первые шаги: от правительственной декларации до «министерского кризиса»
Декларация и бюджет
За несколько дней до начала работы III Думы В.И. Ленин, проанализировав ее состав по итогам выборов, сделал решительный и однозначный вывод.

«Положение ясно, — писал он, — осуществить хотя бы в самом уродливом виде объективные задачи революции наша chambre introuvable (Такая, лучше которой не найдешь: так назвал в 1815 г. Людовик XVIII французскую черносотенную палату депутатов. — В.Л.) не в состоянии. Она не может хотя бы отчасти залечить зияющие раны, нанесенные России старым строем, — она может только прикрыть эти раны жалкими, кислыми, фиктивными реформами.

Результаты выборов лишний раз подтверждают наше твердое убеждение: Россия не может выйти из переживаемого ею кризиса мирным путем»[1].

Это открытое издевательство правительства над третьеиюньским «народным представительством» с большим удовольствием и в соответствующем ключе прокомментировал небезызвестный Меньшиков в статье под пикантным заголовком «Веселые законы» (январь 1908 г.). Как понравятся читателю, вопрошал он, законопроекты «О передаче благотворительных заведений в ведение Варшавского магистрата», «О продлении срока действия закона о сборе с паровых котлов», «О назначении пособия экспедиции эстляндскому морскому и севастопольскому яхтклубам». «Каково ваше мнение, — вопрошал он уже самих депутатов Думы, — “о предоставлении пенсионных прав врачам больницы имени императора Николая II при Киевском Покровском женском общежительном монастыре”... Или, например, как вы отнесетесь к вопросу “о кредите на наем помещения для пермской дворянской опеки”? Или что вы думаете “об утверждении строительной стоимости сортировочной станции в Ховрине?”»[5] И т.д. и т.д

«Руководящий центр» отлично понимал, с какой целью Столыпин проделывал всю эту комедию. Но не только покорно участвовал в ней, но и уверял широкую публику, что это очень важно, потому что ведет к расширению и упрочению законодательных прав Думы. /36/ Когда одна из либеральных газет прямо сказала октябристам что над ними открыто издеваются и что подобные законопроекты надо проводить в жизнь в порядке управления, октябристский официоз начал горячо возражать, доказывая, что, если пойти по этому пути, бюрократия под сурдинку в порядке управления начнет решать и важные вопросы, подлежащие правомочию Думы. От подобной тактики, уверял он, дело «реформ» только выиграет: «...тише едешь — дальше будешь... Новая Дума следует этой тактике и, несомненно, открывает себе широкую дорогу к делам самого крупного калибра»[6].

Из «реформ» были обещаны реформы местного самоуправления, просвещения, страхования рабочих и др. в духе его же декларации во II Думе. Далее Столыпин провозгласил полную поддержку господствующей православной церкви, политику национализма и обещал /37/ проявить «особые заботы» по поднятию на высоту вооруженных сил. В заключение он подчеркнул, что самодержавие и теперь остается неурезанным:

«Историческая самодержавная власть (бурные рукоплескания и возгласы справа: «Браво!») и свободная воля монарха являются драгоценнейшим достоянием русской государственности»[7].

Отвечая кадету Маклакову, призвавшему правительство приступить к «реформам», и лидеру польского «коло» (фракции) Роману Дмовскому, жаловавшемуся, что правительство относится к полякам как к «гражданам второго сорта», премьер пояснил, что сперва надо создать мелкого земельного собственника и только после этого серьезно говорить о реформах, включая и создание мелкой земской единицы. Что же касается требования поляков ввести у них земство, как в русских губерниях, то они должны знать, что даже и тогда, когда это земство в польских губерниях введут, все равно «та сила самоуправления, на которую будет опираться правительство, должна быть всегда силой национальной»[8].

Опасения Мейендорфа по части кадетской воинственности оказались совершенно напрасными. На заседании кадетской фракции 15 ноября, т. е. накануне выступления Столыпина, А.И. Шингарев заявил: «Прав И.И. Петрункевич, политического боя завтра вести не можем». «Политическая критика невыгодна и небезопасна», — вторил ему А.М. Колюбакин. «Мы не должны забывать, — говорил правый кадет М.В. Челноков вслед за «левым», — что ничего в Думе без октябристов сделать не можем. Мы политики в критике касаться не должны». Тот же рефрен и у Ф.И. Родичева: «Надо воздержаться от бесполезных шагов и критики. Не будем неумелыми шагами отбрасывать Думу вправо». Вождь партии П.Н. Милюков подвел итог: «Очевидно, никто не предлагает фракции открыть атаку»[12].

Согласно принятой линии и выступала по декларации намеченная тройка ораторов — В.А. Маклаков, П.Н. Милюков и Ф.И. Родичев. Но именно последний, требовавший воздерживаться «от бесполезных шагов и критики», неожиданно для себя и тем более для своей фракции учинил скандал в «благородном семействе». Увлекшись собственным красноречием, он неосторожно напомнил о «столыпинском галстуке». Правые и октябристы подняли невероятный шум. Родичева исключили на 15 заседаний. Был устроен перерыв, во время которого он отправился в министерский павильон и принес Столыпину в присутствии других министров свои извинения. Но самое тяжелое кадетов ждало впереди. По возобновлении заседания Дума устроила премьеру шумную овацию. Растерянные кадеты ждали сигналы от своего лидера: как быть? Тот встал и зааплодировал вместе с правыми и октябристами, а вслед за ним встала и начала аплодировать вся кадетская фракция.

Но неудача первой попытки означала только, что за ней последуют вторая и третья. Главным орудием давления любого буржуазного парламента на свое правительство является, как известно, бюджет, который этот парламент контролирует. С российским «парламентом» дело обстояло в этом отношении иначе. Фактически он был лишен права распоряжаться бюджетом. Не только «чистопородные» — прогрессистско-кадетские либералы, но и «метисные» — октябристские не могли не понимать, что, пока у Думы не будет реальных бюджетных прав, у них не будет возможности сколько-нибудь существенно воздействовать на режим. Именно это обстоятельство решили использовать кадеты, чтобы задействовать октябристов во втором большинстве. Еще на четвертом заседании Думы они внесли в порядке законодательной инициативы законопроект об изменении Правил 8 марта 1906 г., которыми определялись бюджетные права Думы. Согласно этим Правилам, из ведения Думы изымался ряд доходных статей бюджета: железнодорожные тарифы, цены на водку, торговые договоры с иностранными государствами и в связи с этим значительная часть /40/ таможенных тарифов, доходы ведомства императрицы Марии, имевшего монополию на продажу игральных карт и налоги на зрелища, доход кабинета и уделов. Хотя Дума располагала правом разрешать и одобрять займы оставалось неясным, что именно подлежало ее одобрению — сумма займа или условия его выпуска. Этим широко пользовалось Министерство финансов, обходя Думу на каждом шагу. Еще более урезали Правила расходные статьи бюджета. Целый ряд расходных статей был отнесен к числу «забронированных», т.е. не подлежащих ведению Думы. Сюда относились так называемый 10-миллионный фонд, находившийся в личном распоряжении министра финансов, все проценты по долговым обязательствам и др. В первом поступившем в III Думу проекте бюджета абсолютно забронированными оказались 698 млн руб. (27% всего бюджета), не абсолютно забронированными — 1164 млн руб., т.е. 47% всего бюджета оказались, по сути, забронированными. По таблице, составленной главным финансовым специалистом кадетской фракции А.И. Шингаревым, выходило, что по смете Синода только 1 % его бюджета оставался свободным для обсуждения, по смете Военного министерства — 13%, по Министерству внутренних дел — 19% и т.д.

Бюджетной комиссии приходилось вести обширные архивные изыскания вплоть до XVIII в., чтобы определить законность того или иного титула. Ею составлялись целые книги по каждому министерству с перечнем этих титулов. По Министерству внутренних дел такой сборник насчитывал тысячу страниц и начинался указом Петра I от 1723 г. по поводу какой-то рижской богадельни с указанием расхода в несколько десятков ефимков.

Статьи 13 и 14 Правил предусматривали, что если в согласительной комиссии Думы и Государственного совета (второй палаты российского «парламента», наполовину составленной из назначенных царем сановников и наполовину избранной дворянскими собраниями, земствами, духовенством, торгово-промышленными сословными организациями и университетами, т. е. узкими корпорациями) «соглашения не наступало», то тогда в роспись вносился кредит, наиболее близкий к кредиту последней утвержденной росписи.

Правительство имело право самостоятельно, без Думы, расходовать бюджет во время перерывов занятий Думы на основании 87-й статьи Основных законов, статьи 17 Правил. Наконец, статья 18 Правил гласила, что военные расходы, займы на военные нужды, чрезвычайные сверхсметные кредиты на нужды военного времени и на особые предвоенные приготовления открываются по всем ведомствам в порядке высочайше утвержденных Правил 26 февраля 1890 г. Это означало, что накануне и во время войны Дума фактически отстранялась от рассмотрения и одобрения бюджетных расходов.

Законопроект без лишнего шума был передан в бюджетную комиссию, а о его конечной судьбе поведал Шингарев, но уже в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства.

«Несколько раз в 3-й и 4-й Думах, — свидетельствовал он, — группа, к которой я принадлежал, вносила проект об отмене сметных Правил 8 марта 1906 г. Дума их принимала, а Государственный совет по требованию министра финансов отклонял. Министр финансов упорно доказывал, что бюджетные права Думы совершенно достаточны, что их расширять вовсе не нужно»[19].

Такую же сервильность октябристско-кадетское большинство продемонстрировало и при обсуждении бюджета. Особенно наглядно это проявилось при обсуждении сметы управления железных дорог. Тонкость возникшей ситуации состояла в том, что работой железных дорог были серьезно недовольны не только либералы, но и правые. Октябристы и кадеты решили воспользоваться единодушием и предложили создать думскую «анкетную комиссию», имеющую право привлечь к своей работе посторонних лиц, с тем чтобы обревизовать хозяйство казенных железных дорог.

Октябристы, к которым в первую очередь были обращены эти слова, безмолвствовали. Только на другой день они дали ответ. Октябрист А.А. Уваров заявил, что слова Коковцова «были бы крайне знаменательны, если бы они не шли совершенно вразрез с теми словами, которые нам говорил еще не так давно, в ноябре, официальный представитель правительства Петр Аркадьевич Столыпин, который нам точно и ясно выразил убеждение о представительном строе России». А раз так, то за слова Коковцова «правительство не отвечает»[24].

Развивая эту мысль, передовая октябристской газеты утверждала, что над министрами довлеет еще «доконституционное» воспитание и поэтому Столыпину надлежит воспитать министров по-новому[25].

Внес свою лепту в «воспитание» царских министров и председатель Думы октябрист Хомяков. Он заявил, что «как председатель... не имел никакой возможности остановить министра финансов, когда он сказал свое неудачное выражение», но что его обязанность состоит в том, чтобы дальнейшего обсуждения «этих слов» не допускать[26].

Как же отнесся к инциденту тот, к которому октябристы так взывали? Столыпин решил их примерно наказать, хотя сам Коковцов просил его этого не делать, считая, что он переборщил и следует подумать над тем, как ему, Коковцову, хотя бы полуизвиниться перед Думой[27]. Но премьер это предложение решительно отверг и поставил октябристам ультиматум: заявлением Хомякова и правительство в целом, и он, как его глава, /44/ оскорблены; поэтому либо Хомяков публично извинится, либо он, Столыпин, уйдет в отставку.

Говорить о внутренней политике правительства означало говорить о двух вещах — о полицейском произволе и беззаконии и о «реформах». И само собой разумелось, что начинать парламентское сражение с правительством за «реформы» лучше и уместнее всего кавалерии армии /45/ реформ — кадетам. В бой были сразу брошены лучшие силы. «Тот, кто дает деньги, — начал лучший кадетский оратор В.А. Маклаков, — может дать и совет». По его мнению, «величайшая опасность», которая «грозит... обновлению и возрождению великой России», состоит в принципиальном противоречии между положением дела в столице и во всей остальной стране. «Новые начала, начала правовые, начала представительного образа правления торжествуют здесь — в центре». Но все они замыкаются на Таврическом дворце, где заседает Дума. Как только выходишь за его стены, сразу видно «противоречие между формой правления в России и между приемами ее управления». И дальше шел перечень этих «приемов»: в большей части страны господствует режим исключительных положений, который не только питает беззаконие, но и позволяет местной администрации не подчиняться центральной власти. Яркое доказательство — деятельность генерал-губернаторов. Правительство должно бороться с этим злом; но преодолеть его оно сможет, только если будет опираться на «живое и сознательное сочувствие Думы». Если же правительство ее сочувствия не найдет, то ему придется снова менять избирательный закон, еще больше сокращать число избирателей, опираться на такой «узкий круг людей, который будет его поддерживать не рассуждая и строить здание нашего народного представительства на фундаменте неустойчивом», т. е. без либералов, которые представляют собой то самое «общество», без сочувствия которого правительство ничего не сможет сделать. Оно «возлагает надежды на аграрную реформу». Но одной ее мало — одновременно должны быть проведены «реформы» и в политической области[29]. Так же выступали и остальные кадетские ораторы.