Насколько мне известно, в своей, актерской среде Фаина Раневская
позволяла себе весьма крутые шутки и даже вполне непристойные
выражения, но при Ахматовой она всегда держалась сообразно обществу.
Я даже вспоминаю и такое. Анна Андреевна послала меня с каким-то
поручением к Раневской. Та приняла меня в одной из комнат своей
квартиры и во время нашего разговора уселась под большим
фотографическим портретом Ахматовой. Через некоторое время я заметил,
что она, быть может, инстинктивно, повторяет позу Анны Андреевны, ту
самую, что запечатлена на фотографии...
Ахматова любила и иногда повторяла шутки и короткие новеллы Раневской.
Дословно помню такую фразу Анны Андреевны:
- Фаина говорит: "Моя домработница мне сказала: "Да, чтобы не забыть
- в субботу конец света"".

Однажды в трамвае Раневскую узнала какая-то женщина, пришла в
совершеннейший восторг, наговорила массу любезностей... Но тут, как
назло, ей нужно было выходить, а потому она ухватила артистку за ладонь и
сказала:
- Мысленно жму вашу руку.

В Театре Моссовета, где Раневская работала последние годы, у нее шла
непрекращающаяся вражда с главным режиссером Ю. А. Завадским. И тут
она давала волю своему острому языку.
Как-то она и прочие актеры ждали прихода Завадского на репетицию, он
только что получил звание Героя Социалистического Труда.
После нескольких минут ожидания Раневская громко произнесла:
- Ну, где же наша Гертруда?
Надо сказать, Завадского Раневская пережила и, помнится, так говорила по
поводу его кончины:
- Да, да, это очень печально... Но между нами говоря, он уже давным-
давно умер.

Еще только раз в жизни я позволил себе пошутить с Раневской. Это было у
нее дома. Я машинально взял со стола фотографию, на которой были две
фигуры - сама Фаина и Е. А. Фурцева, которая смотрела на актрису снизу
вверх и очень преданно. На оборотной стороне снимка рукою Раневской
было написано буквально следующее:
"Е. А. Фурцева: Как поживает ваша сестра?
Я: Она умерла..."
Повертевши фотографию в руке, я сказал:
- Фаина Георгиевна, а Фурцева на этом снимке играет лучше, чем вы...
Мой выпад она игнорировала и произнесла:
- Я очень, очень ей благодарна... Она так мне помогла. Когда приехала моя
сестра из Парижа, Фурцева устроила ей прописку в моей квартире... Но она
крайне невежественный человек... Я позвонила ей по телефону и говорю:
"Екатерина Алексеевна, я не знаю, как вас благодарить... Вы - мой добрый
гений..." А она мне отвечает: "Ну что вы! Какой же я - гений?.. Я
скромный советский работник..."

А еще я помню в его чтении самое начало "Доктора Живаго" и стихи -
"Огни заката догорали", "Я кончился, а ты жива", "Август", "Белой
ночью"...
По поводу последнего стихотворения у Пастернака с Ахматовой произошел
примечательный диалог. Там есть такие строчки:
Фонари, точно бабочки газовые,
Утро тронуло первою дрожью...
Анна Андреевна заметила:
- Во время белых ночей фонари никогда не горели.
Борис Леонидович подумал и сказал:
- Нет, горели...
Я помню, как он жаловался на то, что в журнале "Знамя" отвергли стихи
"Ты значил все в моей судьбе". Там есть такая строчка:
Со мною люди без имен...
Так вот Вера Инбер в своем отзыве написала: "У нас нет людей без имен.
Все советские люди имеют имя".

Мой младший брат в детстве презабавно перевирал слова. Например,
булочную он называл "хлебушная"... Часто произносимая в доме фамилия
Пастернак тоже далась Боре не сразу. Поначалу он говорил "Монастырев".
Об этом рассказали самому Борису Леонидовичу. Реакция была такая:
- Да, да... Это так понятно... Па-стер-нак... Мо-на-стырь...
Как-то Борис Леонидович рассмешил Анну Андреевну и всех нас такой
фразой:
- Я знаю, я - нам не нужен.

В пятидесятых годах Борис Леонидович часто бывал на Ордынке. Обычно
эти визиты сопровождались многочисленными телефонными звонками. Он
мог, например, позвонить и сказать:
- Анна Андреевна думает, что я приду через сорок минут, а я приду через
пятьдесят...
Однажды он позвонил на другой день после визита и сказал:
- Вы знаете, Анна Андреевна, мне кажется, что вчера я слишком мало
смеялся анекдотам Виктора Ефимовича...
Как-то после очередного подобного звонка мы с Ахматовой заговорили о
великих русских поэтах двадцатого века. Она вдруг указала мне рукою на
телефон и произнесла:
- Этот сумасшедший старик - тоже гений.
Иногда Борис Леонидович приходил к нам как-то странно одетый. На нем
бывала поношенная кофта явно домашнего вида. Мы удивлялись этому.
Анна Андреевна со свойственной ей проницательностью объяснила нам
однажды:
- Все очень просто. Он не говорит Зине, что идет сюда, а объявляет, что
хочет пройтись.

Я полагаю, здесь уместно привести нечто рассказанное мне Марией
Сергеевной Петровых. Сравнительно скоро после смерти Ахматовой
знакомая писательница показала Марии Сергеевне свои воспоминания. (Тут
надо сказать, что Ахматова была твердо убеждена, что эта литературная
дама - специально приставленный к ней соглядатай. Разумеется, сама
писательница этого мнения знать не могла.) Так вот эта дама вспоминала,
что в тот день, когда разразился скандал в связи с присуждением Борису
Леонидовичу Нобелевской премии, она с утра, едва прочитав газеты,
помчалась к Ахматовой, дабы спросить, что Анна Андреевна по этому
поводу думает. Разумеется, Ахматова должна была счесть этот визит и сам
вопрос отнюдь не случайными, и тем не менее она сказала:
- Поэт всегда прав.
Несомненно, этот ответ был рассчитан на передачу во все тогдашние
инстанции.