Четверг, 6 августа 1914
<…>
В полдень направляюсь в Царское Село, я приглашен на завтрак к великому князю Павлу Александровичу(1)  и его морганатической супруге графине Гогенфельзен, с ними вот уже многие годы у меня дружеские отношения.
На всем протяжении пути, обгоняя их, сопровождаю пехотные соединения, со всем их деревенским багажом. При каждом полку нескончаемая вереница экипажей: ящики боеприпасов, фургоны багажа, подводы продовольствия, походные машины, полевые кухни, телеги, линейки, крестьянские повозки … Они следуют хаотично, неровно, зачастую по полям, в живописном, красочном беспорядке, навевающим образы азиатской орды. У пехотинцев прекрасный внешний вид, хотя дождь и грязь затрудняют их движение. В колоне идет много женщин, они сопровождают своих мужей весь первый этап, до последнего прощания; многие несут на руках детей. Одна из них растрогала меня бесконечно. Очень юная, утонченное лицо, точеная головка, светлые волосы покрыты переливающимся красно-белым платком, голубой хлопчатый сарафан собран на талии кожаным поясом, к груди прижимает ребенка. Сколь возможно она ускоряет шаг, чтобы оставаться вровень с завершающим строй – красивым темноволосым мускулистым парнем. Они не говорят ни слова, но не отрывают один от другого горящих заплаканных глаз, и трижды, раз за разом, я вижу – молодая мать протягивает солдату ребенка поцеловать.
<…>
==================
1. Брат императора Александра III, родился 21 сентября 1860, расстрелян большевиками 30 января 1919. (Прим. М.Палеолога)

Вторник, 18 августа 1914
<…>
Вторую половину дня посвящаю осмотру Москвы, задерживаясь в основном в местах, памятных по 1812 году, обретающим – в контрасте с нынешнем часом – захватывающую яркость.
В Кремле призрак Наполеона восстает – если можно так выразиться – на каждом шагу. С Красной лестницы император наблюдал движение пожара в роковую ночь с 16 на 17 сентября. Здесь именно, среди неистового пламени, под градом пылающих углей, он держал совет с Мюратом, Эженом, Бертье, Неем. Здесь именно он ясно и беспощадно узрел предстоящее падение: «Все это, — повторял он, — предвещает нам большое горе!». Этой дорогой с несколькими офицерами и солдатами из своей охраны он спешно спускался к Москва-реке. «Мы шли, — рассказывал Сегюр, — по пылающей земле, под пылающим небом, меж двух пылающих стен». Но! не готовит ли нам нынешняя война подобной дантовой сцены? И сколькими повторениями?
К северу от Кремля между храмом Василия Блаженного и Иверскими воротами простирается полная победных и трагических воспоминаний Красная площадь. Если бы мне пришлось перечесть точки мира, в которых с наибольшей силоя оживают образцы и чувства прошлого, я бы назвал римскую Кампанью, Афинский акрополь, предместье Эюба в Стамбуле, Альгамбру Гренады, Татарский город в Пекине, пражский Градчин, — московский Кремль. Это странный ансамбль дворцов, башен, церквей монастырей, часовен, казарм, арсеналов, бастионов; это бессвязное сочетание священных и мирских зданий; единый облик крепости, святилища, сераля, гарема, некрополя, тюрьмы; смесь тонкой цивилизации и варварского архаизма; и этот бурный контраст жестокого материализма и экзальтированного спиритуализма — не это ли и вся история России, вся эпопея русского народа, вся внутренняя драма русской души?
С южной стороны Красной площади, властвуя на берегу Москва-реки, поднимает свою изумительную и парадоксальную архитектуру храм Василия Блаженного, архитектуру мечты. Кажется, что самые несовместимые стили внесли свой вклад в конструкцию: византийский стиль, готический, ломбардский, персидский стиль, русский. И все же, всеми этими стройными, искрящимися, вычурными, многоцветными формами, всем этим роскошным и химерным цветением выявляется грандиозная гармония.
Это повлекло меня к раздумьям о том, что итальянский Ренессанс был принесен в Кремль Софьей Палеолог, племянницей последнего императора Константинополя, сбежавшего в Рим. В 1472 году она вышла замуж за московского царя Иоанна III, названного историей «Иваном Великим». Отныне, благодаря ей, он считал себя наследником византийской империи; в новом гербе России был помещен двуглавый орел. София Палеолог окружила себя итальянскими художниками и инженерами. При ней дыхание Эллинизма и классической культуры не некоторое время смягчило московские шероховатости.
К концу дня оканчиваю прогулку на Воробьевых горах, откуда взгляд обнимает и всю Москву, и все долины Москва-реки. Встарь горы называли Поклонными,— русские путешественники, когда они наконец видели отсюда свой святой город, останавливались здесь на миг перекреститься и помолиться. Так Воробьевы горы воскрешают в славянском Риме те же воспоминания, какие воскрешает гора Марио в латинском Риме. Подобное чувство восхищения и почитания заставляло падать ниц пилигримов средневековья, когда с холмов, возвышающихся вдоль Тибра, они видели Город Мучеников …
14 сентября 1812 года, в два часа пополудни, под сверкающим солнцем, авангард французской армии, состоявшей из пехотинцев, взошел на Воробьевы горы. Он остановился — словно оцепенев — перед величием сцены. Хлопая в ладоши, солдаты кричали с ликованием: «Москва! Москва!…» Прибежал Наполеон. Вне себя от радости он воскликнул: «Вот он, этот замечательный город!» Здесь же добавил: «Наконец-то!»
Шатобриан изложил сцену в образе красочного романтизма: «Москва, словно европейская принцесса на границе его империи, украшенная всеми богатствами Азии, казалась приведенной сюда для брака с Наполеоном».
Рисовалось ли в помыслах императора какое-нибудь подобное видение? Сомневаюсь, Мысли более серьезные, предзнаменования более тревожные владели им уже.
<…>

Суббота, 5 сентября 1914
В Лондоне принят договор по тексту декларации, согласно которой Франция, Англия и Россия берут на себя обязательства не заключать сепаратного мира. Такое соглашение присутствовало уже во франко-русской военной конвенции 1892 гола. Присоединение Англии к нашему Альянсу определило необходимость нового пакта, торжественная публикация которого — очевидно — произведет сильное впечатление.

Русские заняли Стрий, в 80 километрах выше Лемберга. Их авангард кавалерии атаковал перевалы Карпат. В Вене — паника.

Итак, прибыв из Биариц восемь дней назад, он на днях пришел увидеться со мной. Чтобы мотивировать свой визит, он сослался на воспоминания о нашей встрече в Париже осенью 1905 года, и тотчас – без всяких предисловий, голова высоко поднята, прямой взгляд, речь твердая, ясная и медленная – он предложил мне дискуссию:
– Эта война, – говорил он, – безумие. Она была навязана благоразумию императора политиками столь же неумелыми, сколь и легкомысленными; для России она может быть лишь гибельной. Только у Франции и Англии есть основания надеяться на какую-то выгоду от победы.… Потом, наша победа – мне кажется она очень сомнительной.
– Конечно, выгоды от этой войны – как и от любой войны – зависят от победы, но я ожидаю, что – если мы победим – Россия будет иметь большую выгоду и вознаграждение. Потому что, наконец, позвольте вам напомнить, что, если мир сегодня в огне и крови, то это ради дела, которое интересует Россию в первую очередь, ради дела в высшей степени славянского, ради дела, которое не затрагивает ни Францию, ни Англию.
– Вы намекаете, вероятно, на наш престиж на Балканах, на наш благой долг защищать наших братьев по крови, на нашу историческую и священную миссию на Востоке?.. Но это – химера, химера романтическая и устаревшая. Никто здесь, никто серьезно не интересуется этими Балканами – беспокойными и тщеславными, в которых нет ничего славянского, где обитают лишь плохо крещеные турки. Надо было сербам позволить допустить корректировку, которой они достойны. К тому же, беспокоились ли они о своем славянском братстве в то время, когда их король Милен жаловал землю Австрии?.. Кстати, о первопричинах этой войны!... Теперь поговорим о выгодах и вознаграждениях, которые она нам готовит. Что мы надеемся получить? – Территориальных увеличений? Ну-ну! Разве империя Его Величества недостаточно широка? Разве нет в Сибири, Туркестане, на Кавказе, в России даже, необъятных пространств, которые еще и не разработаны?.. Потом, что это за завоевания, которыми манят нас?... Восточная Пруссия? – Разве у императора нет уже среди подданных и так слишком много немцев?.. Галиция?... Но она полна евреев! И потом, в тот день, когда мы аннексировали бы польские территории Австрии и Пруссии, мы потеряли бы русскую Польшу; потому что – не обманывайтесь этим: Польша – воссозданная в своей территориальной целостности – не довольствовалась бы автономией, которую имели глупость ей обещать; она потребовала бы и получила полную независимость.… На что мы можем надеяться еще? Константинополь, крест над Святой Софией, Босфор, Дарданеллы? – Это до такой степени безумие, что не заслуживает того, чтобы на этом останавливаться.… Наконец,  допустим общую победу нашей коалиции; допустим, Гогенцоллерны и Габсбурги будут доведены до выпрашивания мира и покорятся нам. Но тогда это не только разгром германской абсолютной власти, это провозглашение Республики во всей Центральной Европе. И – тут же – это конец царизма.… Для себя я предпочитаю сохранить гипотезу, которую внушает мне предположение о нашем поражении.

(продолжение)

– Я полагаю это дело секретным…. Все, что я могу вам сказать, это то, что император Вильгельм никогда не простил мне срыва своих маневров. И именно меня-то и обвинили в германофилии!.. Впрочем, император Николай ненавидит меня много более того – не только потому, что я действовал наперекор немецкой интриги – но еще, и особенно, потому что я – чуть позже – представил ему на подпись известный манифест 30 октября 1905 года, даровавший законодательную власть Думе. С того времени император относится ко мне враждебно и повторяет своим близким друзьям, что я мечтал наследовать его как президент Российской республики. Какое безумие!.. Какая жалость!.. Из настроений императора по отношению ко мне, вообразите, что же императрица думает обо мне! Наконец, оставим все эти несчастья!.. Я не решаюсь задерживать вас долее, господин посол, и, может быть, докучать вам своими излияниями. Позвольте мне лишь напомнить вам, что – в решающих обстоятельствах – я вел себя как искренний друг Франции.
– Я не забуду, и благодарю вас за откровенность.
Потом, поднимаясь с кресла и с трудом выпрямляясь во весь свой рост, он прощается со мной в словах самых приветливых.

Когда он ушел, я отправился пройтись на Острова. Гуляя в уединенной аллее, которую я так люблю, размышляю об этой долгой беседе. Еще стоит перед моими глазами крупная фигура бывшего государственного деятеля, личность загадочная и тревожащая, высшего разума, властный, гордец, сознающий свою неизрасходованную силу, истерзанный амбициями, злопамятностью и гордостью. Полагаю, что – если война обернется бедой – он станет настоятельно необходим своими достоинствами. Но думаю также – насколько пропаганда его идей о войне может стать пагубной в стране, где общественное мнение столь эмоционально и неустойчиво, насколько же это опасно – утверждать перед русскими, что «надо ликвидировать – как можно скорее – эту дурацкую авантюру».(1)

=============
1.   Документы, обнародованные большевиками в сентябре 1917 года, пролили свет на то, что произошло между двумя императорами, когда они встречались 23 июня 1905 года на борту «Гогенцоллерна» на рейде Бьерке. Отныне установлено, что император Вильгельм неожиданно предложил царю Николаю союзный договор между Германией и Россией; этот договор, направленный против Англии, предусматривал дальнейшее присоединение Франции; русское правительство обязывалось осуществить необходимый демарш, чтобы добиться подписи французского правительства.
Ошеломленный красноречием кайзера, Николай II немедленно подписался, даже не оставив себе времени на консультацию со своим министром иностранных дел графом Ламздорфом, остававшемся в Санкт-Петербурге. Поскольку Вильгельм II упорно добивался в качестве орудия, оговоренного предварительно в Берлине, наличия скрепляющих подписей (он привез с этой целью высокого чиновника своей дипломатии, Чирски, будущего государственного секретаря иностранных дел, потом посла в Вене), то царь призвал одного из своих старых знакомых, который тогда находился на борту, адмирала Бирилева, морского министра, затем, закрыв рукой текст договора, он приказал тому написать свое имя внизу листа: адмирал мгновенно согласился – с трогательной покорностью.
Вернувшись в Царское Село, император Николай изложил графу Ламздорфу результаты своих успешных переговоров. Ламздорф не хотел

(продолжение)

Воскресенье, 13 сентября 1914
Во Франции немцы продолжают отступать, оставляя пленных, раненных, оружие, транспорт. Левое крыло французской армии пересекло Эну; центр продвигается вперед между Аргонной и Мезом; правое крыло отбросило врага в направлении Меца.
На востоке Восточной Пруссии армия генерала Ренненкампфа вероятно может уйти от поражения, которое ей грозит; им почти удалось проложить дорогу через Мазурские озера; они отошли назад к Ковно и Гродно.
В Галиции русские в нижнем течении пересекли Сан; они заняли Черновцы.

Сегодня праздник святого Александра Невского – новгородского царя – разгромившего в 1240 году шведов и тевтонских рыцарей на берегах Невы. Здесь же, где национальный герой одержал победу, Петр Великий возвелел возвести монастырь столь же обширный и роскошный, как и знаменитые лавры Киевская и Сергиевская. Окруженная стенами и каналами, подобно монастырской крепости, Петроградская лавра включает в себя собор, одиннадцать церквей, множество часовен, резиденцию митрополита, кельи монахов, семинарию, духовную академию, три кладбища. Я часто хожу сюда на прогулку ради очарования тишины и сосредоточенности, царящих здесь, атмосферы религиозного душевного покоя и человеческой доброты, которую здесь вдыхаешь. Сегодня храмы и дворы заполнены множеством народа. В Троицком соборе, который весь благоухает ладаном, богомольцы теснятся перед ракой святого Александра. Не меньше народа и в Благовещенской церкви, перед бронзовой табличкой, где начертана простая и выразительная эпитафия: «Здесь лежит Суворов».
Женщин гораздо больше; они молятся за своих мужей, братьев, своих сыновей, сражающихся вдали. Несколько групп крестьян впечатляют своим видом усердия и серьезности. Один мужик поразил меня особенно, старец с белоснежными шевелюрой и бородой, со смуглым лицом, лбом высоким, изрезанным глубокими морщинами, с глазами печальными, ясными и далекими – истинный облик патриарха. Остановившись перед иконой святого Александра, он перебирает свою кепку костлявыми пальцами и прерывает это лишь затем, чтобы широко перекрестить себе грудь, кланяясь при этом до самой земли. Уголками губ он шепчет бесконечную молитву, очень несхожую, наверно, с той, что шепчут себе в этот час в церквях Франции, ведь смысл молитвы меняется сообразно с расой. Когда русская душа просит о помощи Бога, она ждет не столько силы желать и действовать, сколько мужества терпеть и смиряться. У этого старца так выразительны лицо и осанка, что мне он кажется –  воплощением патриотизма русского крестьянина.

(продолжение)

Суббота, 17 октября 1914
Один из моих информаторов, Б…, имеющий ходы на передовые линии, сообщает мне, что сейчас там обсуждают – весьма оживленно – странный тезис, автором которого является анархист Ленин, укрывающийся в Швейцарии.
Ярый последователь Карла Маркса, руководитель «социал-демократических максималистов», Ленин провозглашает, что военное поражение России – необходимая прелюдия русской революции и даже для нее условие успеха. Таким образом, он призывает русский пролетариат способствовать – всеми средствами – победе немцев.
Б… утверждает мне, что эта абсурдная доктрина не пользуется никаким расположением среди рабочих, кроме как одержимых анархизмом; что она яростно оспаривается «социалистами–революционерами» типа Скобелева и Керенского; что – в целом – настроение в массах удовлетворительное.
Но, – говорю я, – чем же победа Германии, то есть германского милитаризма, могла бы быть полезна русской революции?.. Россия избавилась бы от ярма царизма лишь затем, чтобы попасть в зависимость к прусскому абсолютизму.
Я не берусь доказывать вам тезис Ленина. Он давно уже исповедует, что русская революция должна быть прототипом всех социальных революций, что ей должно, таким образом, самой по себе уничтожить в русском народе идею родины и другие народы не преминут вскоре последовать этому великому примеру.
Не является ли Ленин занимающимся подстрекательством агентом Германии?
Нет! Это не продажный человек…. Это ясновидец, фанатик, но честный человек. Он повсюду внушает уважение к себе.
Этим он лишь более опасен.
Итак, два полюса русского общества – непреклонные поборники ортодоксального царизма, как и крайние апостолы всеобщего анархизма – объединяются в одном и том же пожелании: победа Германии!

Среда, 28 октября 1914
Война для евреев Польши и Литвы стала одним из самых тяжелых испытаний, каким они подвергались. Многие сотни тысяч их должны покидать свои дома – Лодзь, Кельце, Петроков, Ивангород, Скерневице, Вроцлав, Сувалки, Гродное, Белосток … Почти повсюду их несчастное массовое переселение предваряется разграблением их магазинов, синагог, жилья. Несколько тысяч семей нашли приют в Варшаве и Вильне; огромное число их скитается наугад, подобно стаду. Это чудо, что, как будто, не было погромов и организованной резни. Но не обходится и дня без того, чтобы в военной зоне не вешали нескольких евреев, под самым вздорным предлогом шпионажа.
Среди других дел мы разговариваем с Сазоновым о еврейском вопросе и всех тех проблемах – религиозных, политических, социальных, экономических, которые он создает. Сазонов сообщает мне, что правительство империи изучает меры смягчения, которые можно было бы внести в ситуацию – произвола и притеснения – тяготеющую над русскими евреями; новый статус, однако, должен быть предписан для евреев Галиции, которым надлежит стать поданными царя. Я уговариваю его проявить себя сколь возможно терпимо, сколь возможно либерально:
— Это я вам говорю как союзник. В Соединенных Штатах есть еврейское общество, очень многочисленное, влиятельное, очень богатое, которое возмущено судьбою, уготованной вами их единоверцам. Германия очень искусно использует это недовольство против вас, а значит – против нас. А ведь мы очень заинтересованы в завоевании симпатий американцев.

Вторник, 12 января 1915
В невзрачной веренице туманных и морозных дней, какими являет себя Петроградская зима, мрачное впечатление появляется от посещения Эрмитажа.
Перед тем, как пройти последние марши величественной лестницы, поднимающейся в вестибюль, обнаруживаешь галереи итальянской живописи. Одну за другой, словно разворачивающиеся  пейзажи, видишь картины Тициана, Веронезе, Тьеполо Тинторетто, Каналетто, Гварди, Чиавони, всю венецианскую школу, потом тут и там, чуть ли не во мраке разворачиваются отдельные полотна Гверчино, Караваджо, Сальваторе Роза. Оконные стекла из-под потолка роняют желтоватый грязный свет, как бы просеянный сквозь креп. Воздух сгустила изморозь уныния – сквозь эту тусклую вуаль все полотна венецианских мэтров, все эти образцы эпикурейской жизни, праздника роскоши и изящества, кажется, страдают невыносимой ностальгией: они молят о свете. «Клеопатра» Тьеполо, «Андромеда» и «Даная» Тициана вызывают жалость. Вспоминаю стихи Данте: «O settentrional vedovo sito…» -- «О северная страна, бедная вдова, не ведающая о великолепии Юга!...»
То же уныние в залах французской живописи, где искусство семнадцатого-восемнадцатого веков великолепно представлено Пуссеном, Клодом Лореном, Миньяром, Лененом, Ларжильером, Ванлоо, Лемуаном, Де Труа, Ватто, Шарденом, Патером, Гревом, Буше, Ланкре, Фрагонаром, Гюбером Роббером.… Эта уникальная коллекция, в которой некоторые полотна могут считаться в числе самых изысканных и сияющих творений французского гения. Но в мертвенно-бледной атмосфере, которая их окружает сегодня, все эти полотна теряют свой блеск, свою свежесть, сияние, свой смысл и душу. Тона блекнут, созвучия ломаются, вибрации смолкают, отблески тускнеют, небеса гаснут, рельефы стираются, лица пропадают: длинная безмолвная галерея имеет вил некрополя.
Есть, однако, такое место в Эрмитаже, где – даже сумрачными днями – задерживаешься с удовольствием: это четыре зала, посвященные Рембрандту.
Льющийся из окон рыжеватый сумрак кажется продолжением янтарной дымки, в которую погружены картины. В темном и золотистом воздухе, омывающем галерею, искусство великого мистика достигает необычайного могущества взывания духов. Каждая фигура оживает странной жизнью – глубокой, дальней, бесконечной. Внешний мир уничтожается; постигаешь самую глубину моральной жизни; прикасаешься к непостижимым таинствам души и человеческой судьбы. И когда подолгу размышляешь перед этими шедеврами, именуемыми: «Палас», «Даная», «Авраам и ангелы», «Жертвоприношение Исаака», «Примирение Давида и Авессалома», «Невзгоды Амана», «Притча о виноградаре», Блудный сын», «Отречение Святого Петра», «Снятие со креста», «Неверие Святого Фомы», «Еврейская невеста», «Старик из гетто» … — тогда лучше понимаешь сильную мысль Карлейля: «История – грандиозная драма, исполняемая в театре бесконечности, с лампами – небесными светилами и декорациями – вечностью.