"Московитам врождено какое-то зложелательство"

В давние времена донос в России был одной из главных форм обратной связи между властью и обществом. Самой главной формой была челобитная, то есть официальная жалоба, или прошение, направленная в высшие инстанции. Но если челом били исключительно по собственной инициативе, то слать "изветы" было прямой обязанностью подданных московского царя. Однако, хотя власть и предписывала населению доносить, само доносительство было делом не всегда прибыльным, а иногда довольно опасным. Более того, время от времени правоохранительные органы страны оказывались настолько перегруженными всевозможными сигналами с мест, что власть начинала бороться с доносительством, еще больше осложняя жизнь "изветчиков".

Первая волна всеобщего доносительства обрушилась на Россию при Иване Грозном. Государь, как известно, охотно прислушивался к доносам одних бояр на других и так же охотно пускал в дело своих опричников. О том, что донос в те времена стал чем-то вроде национального спорта, свидетельствовал, в частности, немец Альберт Шлихтинг, который писал: "Именно московитам врождено какое-то зложелательство, в силу которого у них вошло в обычай взаимно обвинять и клеветать друг на друга пред тираном и пылать ненавистью один к другому, так что они убивают себя взаимной клеветой. А тирану все это любо, и он никого не слушает охотнее, как доносчиков и клеветников, не заботясь, лживы они или правдивы".

Власть продолжала поощрять доносы и после того, как опричное войско было распущено, а "тирана" сменил на престоле всенародно избранный Борис Годунов. Новый царь не просто обязывал своих подданных стучать, но и поощрял доносителей материально, так что "извет" в его царствование стал весьма выгодным предприятием. Один летописец так описывал то время: "Искони же враг наш дьявол, не желая добра роду христианскому, приводя его к последней погибели, вложил в мысль царю Борису — захотелось ему в Московском государстве все ведать, чтобы ничто от него утаено не было; и помышлял о сем много, как бы то и от кого узнавать, и положил мысль свою на том, что, кроме холопей боярских, узнавать не от кого, и повелел тайно научить доносить на боярина князя Федора Шестунова человека его Воинка. Тот же Воинко пришел доносить на государя своего. Царь же тому боярину на виду у людей сперва никакого зла не сделал, а того Воинка пожаловал, велел ему объявить о своем государевом жаловании перед Челобитенным приказом на площади, перед всеми людьми, и дал ему поместье, и повелел служить в городовых детях боярских. Люди же боярские со всех дворов, видя такое жалование к тому Воинку, начали умышлять на своих господ и сговаривались человек по пять или шесть, один шел доносить, а другие были свидетелями и ему потакали... а тех же доносчиков царь Борис жаловал своим великим жалованием, иным давал поместья, а иным жаловал из казны, а более всех жаловал людей Федора Никитича Романова и его братьев за то, что они на господ зло умышляли. И от тех наветов в царстве была великая смута, друг на друга люди доносили, и попы, и чернецы, и пономари, и просвирницы. Да не только эти люди, но и жены на мужей доносили, а дети на отцов, и от такого ужаса мужья от жен своих таились. И в тех окаянных доносах много крови пролилось неповинной: многие от пыток померли, иных казнили, иных по темницам рассылали, дома разоряли; ни при каком государе таких бед никто не видел".

Хотя Романовы, как следует из летописи, сами пострадали от доносчиков, при них обязанность доносить была четко зафиксирована в законе. Причем жены должны были доносить на мужей, а дети — на родителей. В Соборном уложении 1649 года говорилось: "А жены будет и дети таких изменников про ту их измену ведали, и их по тому же казнити смертию". То есть недоносительство приравнивалось к соучастию в преступлении.

Поскольку власть практически принуждала людей доносить друг на друга, со временем поток "изветов" настолько вырос, что его пришлось искусственно ограничивать. Так, при государе Алексее Михайловиче в Коломенском установили столб, на котором был повешен большой ящик, куда любой желающий мог положить свое обращение к властям. Этот прообраз "горячей линии" привлек к себе всеобщее внимание, и вскоре "долгий ящик" полнился всевозможными "изветами" от бдительных подданных московского царя. Писем в ящике было так много, что разобраться с ними не было никакой возможности, и дьяки из приказов прибегли к проверенному методу — волоките. На челобитные и "изветы" просто перестали обращать внимание, и вскоре выражение "положить в долгий ящик" стало крылатым. С тех пор так и повелось: власть сначала принуждала подданных активно стучать, а позже, столкнувшись с массой мелких, ложных или бессмысленных "изветов", старалась загнать в бутылку джинна, которого сама же и выпустила.

"Прозвали его собачьим именем"

Старания Екатерины II принесли свои плоды — население заметно охладело к доносам. К тому же усиление крепостного права привело к тому, что крестьянам запретили доносить на помещиков, так что скакнуть из грязи в князи с помощью доноса, как то сделал во времена Годунова холоп Воинко, стало невозможно. Дворянство, осознавшее себя в конце XVIII века сословием свободных людей, теперь испытывало презрение к доносчикам, и дворянин, уличенный в стукачестве, становился изгоем как запятнавший свою честь.

В начале XIX века государство постепенно сужало рамки доносительства. Так, в 1822 году было признано "извинительным" недоносительство жены на мужа, кроме, конечно, случаев государственных преступлений. Даже Николай I, известный своей любовью к жандармерии, относился к доносчикам с известным презрением. К примеру, офицер и дворянин Иван Шервуд, который раскрыл заговор декабристов и донес на них государю, удостоился от Николая довольно сомнительной награды: доносчик получил прибавку к фамилии и теперь именовался Шервуд-Верный. С тех пор, по словам современника, "Шервуд в обществе, даже петербургском, не назывался иначе как Шервуд скверный... товарищи по военной службе чуждались его и прозвали его собачьим именем "фиделька" (от лат. fidel — верный.— "Власть")". Золотых гор Шервуд-Верный предательством не нажил и умер в бедности, побывав даже в долговой яме.

Хотя Николай I никогда открыто не поощрял доносчиков, само его царствование с первых лет было проникнуто духом подозрительности, так что эпидемия доносительства разразилась с новой силой. Так, в 1828 году в Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии (наследницы Тайной экспедиции.— "Власть") поступил анонимный донос на видных российских литераторов, которые якобы планировали начать издавать "секретную газету" крамольного содержания. "Издатели,— писал анонимщик,— по многим отношениям весьма подозрительны, ибо явно проповедуют либерализм. Ныне известно, что партию составляют князь Вяземский, Пушкин, Титов, Шевырев, князь Одоевский, два Киреевские и еще несколько отчаянных юношей". Там, где надо, по счастью, разобрались, и Пушкин с Вяземским не пострадали, равно как и другие фигуранты дела, но взаимное стукачество продолжало процветать.

Пушкин писал о том времени: "Москва наполнилась шпионами. Все промотавшиеся купеческие сынки; вся бродячая дрянь, неспособная к трудам службы; весь сброд человеческого общества подвигнулся отыскивать добро и зло, загребая с двух сторон деньги: и от жандармов за шпионство, и от честных людей, угрожая доносом". Всеобщую шпиономанию в России отмечал и маркиз де Кюстин, который писал, что "Император — единственный человек во всей империи, с кем можно говорить, не боясь доносчиков".

Так или иначе, в 1846 году в России был принят Уголовный кодекс, в котором недоносительство четко определялось как одна из форм соучастия в преступлении. Ответственность за недоносительство не распространялась только на лиц, состоявших в браке и близком родстве с преступником. Кроме того, от ответственности освобождались те, кто в этом случае должен был бы стучать на своих "благодетелей", так что слуги и крепостные могли не доносить на господ, чиновники — на начальство и т. п. Тем самым власть, породившая очередную волну доносительства, вновь пыталась удержать его в рамках, дабы не перегружать следственные органы.

На вторую половину царствования Николая I пришелся спад доносительской мании. Презрение дворян к доносчикам было усвоено разночинной интеллигенцией, да и в народе желающих доносить становилось все меньше: власти жалобы на бар и начальство не принимали, так что крестьяне доносили в основном друг на друга, да и то не чиновникам, а своим помещикам. Традиция всеобщего доносительства стала сходить на нет, о чем, в частности, горько сожалел анонимный публицист в 1881 году: "Ежели мы дорожим безопасностью, то должны уважать полицию; это уважение существует в Англии, потому что в продолжение многих столетий все население по закону исполняет полицейские обязанности. Там каждый под страхом наказания должен в случае требования полиции ей помогать. По древним законам Англии (короля Канута) тот, кто, видя вора, допустил, чтоб он скрылся, не поднимая крик, наказывается как вор, ежели не мог доказать свою невиновность относительно сообщничества... Там, где население скучено так, что каждый знает, что делает его сосед, и где народ содействует полиции, легко разыскивать преступников; но не в России, где полиция ничтожна в сравнении с значительным пространством и где в народе столько укрывателей". Таким образом, неизвестный автор жаловался на то, что в России мало полицейских и еще меньше желающих сотрудничать с силовыми структурами.

Желающие, впрочем, были, только теперь это были не столько любители, кричавшие при случае: "Слово и дело!", сколько профессиональные полицейские осведомители. Об одном из таких добровольцев подробно рассказывал в своих мемуарах московский сыщик XIX века Михаил Максимов. Вот как он описывал процесс вербовки осведомителя: "Однажды часов в шесть утра... я зашел напиться чаю в харчевню, находящуюся близ заставы. Вслед за мной вошел человек лет 45-ти, кроткой и благовидной наружности, с небольшой окладистой светло-русой бородой, в синей суконной поддевке, подпоясанной шелковым малиновым кушаком. Он приказал подать себе две чашки чаю. Выпив одну, он заговорил со мной о погоде, а потом о случившемся в то время воровстве на постоялом дворе... Помолчав немного, он продолжал: "Есть один химик, который занимается литьем дроби, а вместе с тем отливает и фальшивую монету разного сорта из свинца. У него в подручных мужик-дурак, который сбывает эту монету известным ему мелочным торговцам, отдавая каждый рубль за половинную цену". Я стал убедительно просить незнакомца рассказать мне все подробно". Мужик с кушаком, представившийся Яковом, оказался настоящим знатоком конспирации. Продолжение истории Максимов услышал только в другом кабаке, причем Яков сделал все для того, чтобы вместе их не видели. Более того, у Якова уже был готов план оперативного задержания преступников. Он предложил свести фальшивомонетчиков с подставным торговцем и взять их с поличным, что в итоге и было сделано. Потом Яков неоднократно выдавал Максимову разных преступников и в процессе общения раскрывал сыщику тайны уголовного мира. Однажды во время задушевной беседы Яков наконец рассказал, откуда он все это знает: "Я был хорошим приятелем и другом известного разбойника Гурия Михайлова... Это один из таких разбойников, по действиям своим и по чувству каких только поискать. У него не было никакого сострадания к подобному себе человеку; для него было все равно: воробья ли сшибить камнем на мостовой или человека ошеломить кистенем по голове". Словом, осведомитель Яков оказался бывалым уголовником, а на сотрудничество с полицией он пошел оттого, что возраст уже не позволял ему разбойничать на большой дороге, а любви к легким деньгам он не утратил.