Борис Останин

П У Н К Т И Р Ы

Отрывки из 7-й тетради

    Творчество напоминает мне бритьё холодной водой в отступающей армии: «сосредоточенность среди хаоса».

Жизнь есть ожидание красивой мелодии.

Вокруг себя вижу поколение, лишённое выносливости. И это в то время, когда современность и означает: испытание на выносливость.

Не верю, чтобы красота могла оказаться всеобщим спасителем, потому что она – «луч света в тёмном царстве» и подразумевает немногочисленность к ней причастных.

Физики бегут в парапсихологию, как селяне – в город. Но и ведут себя в парапсихологии соответственно – как селяне в городе.

Как можно меньше бесконечностей! И если уж оставить одну, то «самую крошечную», «самую неприметную».

Культура, утратившая понимание аскетики, столь же неустойчива и опасна, как и культура, созидаемая исключительно на аскетике.

Жизнь – какая-то странная, срединная игра, в которой одинаково неверными оказываются и самые сильные, и самые слабые ходы.

[float=left]
[/float]Жажда проникновения в тайну вещей зачастую обличает нахала, гордеца и узурпатора.

Большая часть литературы пишется из злости. Ну, не большая, конечно, – меньшая… и всё-таки…

Допустим, человек способен воспарить над обыденностью, но означает ли это его приближение к Богу? Странно думать, что любой отрыв от мира сего приближает в миру Божественному. Ведь и упавший в колодец не обязательно приближается к звёздам.

Парадокс – изнанка ортодоксии.

Нас пугают чёрными бесами и ободряют белыми ангелами. А почему так мало говорят об оранжевом цвете, о зелёном, фиолетовом?

Кувшин разбился. Есть о чём задуматься: можно ли склеить? будет ли прежним звук? Но вот иной подход: на осколках кувшина выращивать цветы. Не таково ли искусство?

Хор оракулов.

Моралисты – то цензоры, то судейские, то тюремщики, а то и палачи! Их главное слово: нельзя! А ведь человек живёт тем, что можно. Не отсюда ли всеобщая неприязнь к моралистам?

Ради «единственной истины» погибает слишком много людей.

Всё чаще слышу: разум мешает человеку. Но как мешает: сам по себе или по нашей неспособности с ним управиться? Как тяжёлая ноша или как ноги – пьяному?

Покуда знаю лишь одно: свобода труднее неволи.

Реально помочь можно лишь тому, кто лишён таланта; имеющий его – поможет себе сам. Но что за интерес помогать тому, кто лишён таланта?

«Не спугивай птиц с деревьев!» Прекрасные слова. Прекрасен тот, кто их произнёс. Прекрасен тот, кто их услышал. Прекрасны птицы, которых никто не спугивает с деревьев.

История пишется обычно как история результатов, а значит – как результативная история. Если и упоминаются порой «заблуждения» и «неудачи», то лишь на фоне общих достижений. А почему бы не написать «Всеобщую историю неудач»?

«Исходя из природы человека…» Но какова она, эта природа?

Лучший способ избавить человека от старых привязанностей: дать ему новые возможности.

Сколь часты и непременны в русской литературе выход из дома в сад и возвращение из сада в дом!

Кто-то из знакомых сказал со значительным лицом: «Творчество – моя молитва». Я возразил ему в уме: «Молитва – моё творчество». Но сколь напыщенно и неверно прозвучали и его слова, и мои…

Раскованность и неприкаянность.

Есть тепло очага и тепло пепелища; большинству из нас знакомо только второе.

Муж и жена – словно щепочки на воде. Люди тонут, корабли переворачиваются, а они всё плывут и плывут.

[float=right]
[/float]Зрелость связана не столько с умением быть щедрым, сколько с искусством быть скупым.

Опытный политик должен знать людей, а они его – нет.

Теперь меня цвет ангельских крыльев (белые или красные) волнует куда больше, чем некогда теорема Гёделя о неполноте.

Кому интересно, жив я или мёртв?

Огромная разница: знать, что существуют законы человеческой жизни, и знать, что есть люди, которым они известны.

От молчания – к косноязычию… от косноязычия – к «ангельским голосам»… от «ангельских голосов» – снова к молчанию…

Очередь – точная и краткая характеристика современного общества. Всё будет дано каждому – в своё время, «за выслугу лет», только жди терпеливо и не покидай очереди.

Литература спасает нас от крайностей философии.

Здравый смысл – замедленный парадокс; интуиция – внезапное общее место.

Ах, блаженный Августин, всё прошло, прошло!

Вина Иуда – в том, что он пошёл к Каиафе, вместо того чтобы «умыть руки».

Эпоха устойчивости наступает тогда, когда детей и взрослых учат одному и тому же. Кажется, мы живём как раз в такую эпоху.

Когда случайности преобладают, не следует придавать им особого значения.

Основа доброжелательности: уметь радоваться другому, как самому себе (не меньше и не больше).

Разговор уже не вызывает во мне былого азарта. Не потому ли, что «исчерпал себя нравственно»?

Нет – не ищу, есть – не отвергаю.

                                           (моя психология)

Почти все знакомые мне супружеские пары – глубоко несчастны. Удивительно, но так.

За моральную стойкость с наше время приходится расплачиваться язвой желудка. Былое возмездие за грехи превратилось в расплату за нравственность.

Россия – татарская прививка на византийском теле.

Грустно, невероятно грустно разбирать старые, многолетней давности бумаги, письма, записные книжки. Неужели само время передаёт свою грусть всякому, кто ступит на его следы?

Моток сознания.

Изо дня в день запертые в одной комнате, муж и жена становятся слишком доступными друг для друга. Как не достаёт им тех недолгих разлук, которые пружиной бросают любимого к любимой!

Обычно становлюсь на сторону слабейшего: для восстановления равновесия, для предупреждения «космической паранойи».

Сонливость – средство от несчастья.

Есть что-то на удивление неблагодарное и неблагородное в обучении других людей (даже детей). По мне так лучше быть клоуном, чем педагогом, достойнее удивлять, чем убеждать.

Вполне возможно, что терпение – одна из форм вымогательства, причём самая утончённая. Когда уговоры не помогают, остаётся просто «сидеть и ждать». Не такова ли и святость?

Протестующий часто оказывается героем, но редко – мудрецом.

Всякое упорство и настойчивость могут стать (и обычно становятся) поводом для иронии и карикатуры. Но существует та высшая степень упорства, которая разламывает все рамки осмеяния и вызывает разве что страх и благоговение.

Мы ничего не боимся, но и нас никто не боится.

Для одних: история – дом; для других: дом – история. 

Отточенность стиля нередко возникает из желания корректно подсказать о своей неприязни.

Цель – ничто, движение – тем более.

Этот человек не может быть хорошим – он упорно не даёт другим спать!

В.Савчук

ДНЕВНИК КАК ЗАГОВОР ИНТЕЛЛЕКТУАЛОВ

(Пьер Дрие ла Рошель и Борис Останин)

Попытка соотнести несоотносимое — дневник и афоризмы, написанные в различных странах, в разное время: дневник военного времени и афоризмы времени застоя, дневник-самоубийцы и первую книгу писателя, авторов, живущих в разных режимах (понимаемых во всех смыслах слова), — резонна в свете дефицита интимного письма, краткости сообщения, прихотливости мысли и эссеистической экспрессивности. Демонстрируемые ими, непосредственное выражение опыта жизни, ее переживание, непосредственную реакцию и оценку случившегося, дает мне основание соотносить столь разных авторов. Искренность, какую бы форму она не принимала — редкое, а посему и востребованное качество. Ведь если хочешь быть искренним — забудь об унифицирующем насилии жанра. Избранные авторы отвечают этим условиям: они нашли верный тон в отношении описываемых событий. И это главное.

От тайны к очевидности

«Дневник есть манифестация единичного» — пишет практикующий и исследующий этот жанр К.С. Пигров . Сейчас мало кого интересует принуждение к правильному выводу. Само понимание, точность образа, мысли, интуиции, совпадение с моими предрассудками и представлениями проявляется в случайно сказанной фразе, по случаю произнесенном суждении, приобретающем афористическую ясность. Образованные про запас историей философии, литературы, культуры, современные интеллектуалы взыскуют скорее свернутых мыслей, сжатых до точки прозрений, чем развернутых на пути принуждения аргументов.

Дневники приходят на смену исповеди, оборотная сторона которой — разглашение секрета: “Руссо всегда будут почитать за то, что он признался в своих грехах не в исповедальне”, а Монтеня за то, что он “поведал нам свои секреты” (О.Уальд) . Когда же порок, тайна, запрет и табу перестали “запускать в работу” воображение, когда они уже никого более не интригуют, когда вчерашние запреты наивны и сентиментальны, а нарушение табу повседневность, когда качество текста определяется ясностью самоотчета, сочетающегося с регистрированием проявлений жизни без “осмеивания человеческих поступков” (Спиноза) или, если воспользоваться термином из дискурса кураторов, документированием разворачивающихся событий, редуцируя последние до “акций” и “действий”, — тогда дневник становится жанром художественной прозы.

Обращаясь к дневнику как жанру (как умолчать о Митицуна-но Хаха и Сей Сенагон), мы ожидаем точных деталей времени и событий личностного масштаба. Так, например, во Франции после Анри Амеля, Марии Башкирцевой, братьев Гонкур жанр автобиографии и дневников вновь стал привычным разделом художественной литературы на книжных прилавках. Но если в период утверждения жанра (конец ХIХ — начало ХХ вв.), как пишет современный французский исследователь автобиографии Филипп Лежён, бросались в глаза и вызывали раздражение “невроз, кокетство, самолюбование, пересуды”, то дневник Дриё задевает иным: абсолютным оказом от того, что сегодня мы назвали бы политокорректностью. Вместе с тем он покоряет читателя безупречно последовательной интеллектуальной позицией, отсутствием литературной позы и нарциссизма.

[float=right]
[/float]Дневники писателя и политика Пьер Дриё ла Рошеля потребовали временной дистанции, поэтому опубликованы в изд-ве «Галлимар» (при том, что издателя Галлимара Дриё ругал не стесняя себя в выражениях) лишь в 1992 году. Уместно однако задаться вопросом, что дает их перевод нашему соотечественнику? Кроме, конечно же, исторической ценности свидетеля событий времен Второй мировой войны, участником, которой он стать не захотел (уже здесь пролегает пропасть между тем, что было у них и чего у нас быть не могло).

Утрата силы, способной сплотить французскую нацию и Европу в целом, остро ощущалась Дриё. Обрести утраченное он надеялся в фашизме, в котором, впрочем, также разочаровался к концу войны. При том, что Дриё был автором многочисленных произведений: романов, эссе, трактатов, — его воспринимали скорее как личность, чем как писателя. Его четкая, доведенная до однозначности политическая позиция, верность ей, его самоубийство, которому предшествовали самоубийственные для интеллектуала и политика профашисткие, националистические и антисемитские заявления, поставили на нем несмываемое клеймо фашиста и антисемита. И все это никак не соотностися с мягким и добрым лицом интеллигента, который смотрит на нас с фронтисписа книги.

Он был равнодушен к друзьям, противникам, собеседникам, но более — к самому себе. Для того, чтобы написать такие дневники, нужно было прожить такую жизнь, сжечь мосты, занять точку зрения уже-обреченного и потому ни-с-чем-не-связанного человека. Мысль о самоубийстве многим писателям помогала смирится с окружением и удлиняла жизнь и пробуждала некое подобие любопытства: а что же еще произойдет такого, что могло бы меня удивить? Но все же не могу избыть вопроса: исчерпывался ли мотив дневников его самоотчетом: “Я открываю дневник лишь в минуты усталости или же если, оказавшись дома, я не в силах ни читать, ни писать, ни мечтать” (с. 377), — или мотив письма открывают слова Марии Башкирцевой: “Если я умру молодой, я хотела бы издать свой дневник, который не может быть не интересным”? Признается же он себе, “что одиночки наподобие меня, насквозь пропитаны прогорклой гордыней и плохо сдерживаемыми претензиями”. Умру, не успев состариться, — таков лейтмотив многих его записей, сгущавшийся к 1945 году.

Читая дневник Дриё, я заметил странную его особенность: абстрактные размышления о будущем, о политических акциях, гипотетических политических демаршах и военных действиях ведущих войну стран быстро отвратили бы меня от чтения, если бы они исходили от имени героя романа. Здесь же, что-то удерживает меня, и я продолжаю читать не с меньшим интересом, чем если бы речь шла о бытовых подробностях и личных событиях автора. Прихожу к выводу, что такого пренебрежения литературой — “я редко доводил свой стиль до совершенства, или же напрочь лишал его жизни” (с. 135), — такого невнимания к читателю трудно привести пример. Дриё — человек без среднего плана, т.е. без интереса к конкректному человеку: “столкнувшись с каким-нибудь индивидом и его разлогольствованиями частного лица, я его в упор не вижу” (с. 213). Он человек двух странным образом непротиворечиво уживающихся измерений: геополитического и чувственно-тактильного. Две страсти — женщины и политика — переплелись столь тесно, что одна переходит в другую без сбоя интонации. Вот один из примеров, отсылающий к словам русского поэта, вверившего свою судьбу выскочившему наперерез зайцу: “Я знаю, что женщины мне подчиняются, и тем сильнее, чем меньше у них чувственной власти надо мной. — В тот вечер речь Черчилля была восхитительной” (с. 213) или: “Самая красивая грудь, на мой взгляд, была у одной бретонки в борделе, в 1916 году, да еще у одной англичанки в Лондоне, в 1919 году. Табаренские манекенщицы. Немцы вовсе не революционеры, совсем не поспевают за событиями. Гитлер занимался только войной” (с. 379).
Его отношение к насилию требует отдельного разговора. “Баррес никогда не согласится говорить, к примеру, о насилии как о необходимости-в-себе; он способен рассуждать о насилии как зле, от которого необходимо обороняться. Этим он обязан своему воспитанию. Он присоединяется к греческим философам раннего декаданса, к Платону и Аристотелю, для которых, как и для христиан, зло уже превратилось в нечто внеположенное душе, в нечто ей навязанное и превнесенное. Между тем я (вслед за Ницше, Гегелем, Шопенгауэром) придерживаюсь более древних представлений, согласно которым зло таится в самом сердце жизни” (с. 346), — пишет Дриё. Диагноз Ницше: “Европа — это больной, который в высшей степени обязан своей неизлечимости и вечному преобразованию своего страдания: эти постоянно новые состояния, эти столь же постоянно новые опасности, болячки и паллиативы породили вконец ту интеллектуальную чуткость, которая есть почти что гениальность, и во всяком случае мать всяческой гениальности”, — многократно подтвержденный в “Закате Европы”, “Кризисе европейских наук...” “Времени картины мира”, у Дриё находит новые артикуляции.

Из-за великого сочувствия к соотечественникам Дриё ла Рошель ненавидит последних. Двойственность чувств не уникальна. Вспомним В.В. Розанова: “С некоторых пор ненавижу все русское”. Дриё — фашист до фашизма, лидер без масс; певец нормандского духа и национализма — без нации: в собственные силы французов, в их способность к возрождению он не верит; сторонник войны и борьбы с демократией — без реальной силы или определенной идеологии; наконец, антисемит — помогающий во время войны евреям и заботящийся об обретении ими собственного государства.

Вопрос о самоиденитфикации — исключительности — пишущего, говорящего и думающего сегодня стоит не менее остро, чем прежде. Дриё, называя себя интеллектуалом, объясняет/позволяет себе все: свою позицию, поступки, несвоевременность мыслей. Потребность в инородном зеркале, преломляющем повседневность в свете идеала, столь же неистребима, сколь ненормален ищущий и обретающий его в жизни. В истории исключительность поведения, вольности и дерзости оправдывались тем, что Поэту, а затем и Художнику позволялось отступать от общих правил морали и даже быть безумным. Вспомним ответ инквизитору художника Паоло Веронезе: “Мы, живописцы, пользуемся теми же вольностями, какими пользуются поэты и сумасшедшие” .

Неуважительный жанр

Когда-то Зощенко заметил, что пишет в неуважительном жанре короткого рассказа. Борис Останин сжимает свой рассказ до короткого высказывания, так и хочется сказать дневниковой записи . Итак, что же перед нами? Не мысли и заметки, не дневник, не лозунги и не максимы, и в то же время я нахожу здесь следы всего и от всего могу получить удовольствие, которое, как знает любой пользователь Интернета, получить сегодня не просто. Часть осталась в том времени, что-то “не мое”, но везде слышу его живую интонацию. При этом появляется ощущение смещения смысла: пунктиры, размечая эпоху, дают не контур ее, но точечный и плотный как лейбницевская монада образ времени. Выписано с предельной открытостью, в борьбе со своим временем и поколением: “Мои современники сидят в моей глотке, говорят моим голосом… Проклятье! Как от них избавиться?” Тому примером может послужить резкое отторжение бытовавшего тогда мифа о Западе как свободном рае, в котором возможна полная творческая самореализация: “Значение американской культуры раздуто апологетами Америки”. Критиковать Запад в эпоху его тотальной критики официальной пропагандой для человека андеграунда — жест внутренней независимости от поколенческих и цеховых предрассудков, свобода от которых, замечу, дается значительно труднее, чем от официальной идеологии.

Его “Пунктиры” — о главном: о мелкой детали, о сиюминутном состоянии, о неприметной черте человека. Иногда встретишь отточенную мысль, иногда как бы случайную фразу, которая неожиданно попадает в самый нерв актуальности, в том числе художественных высказываний. Замечу, фраза как способ выражения современного художника, — весьма притягательна: концептуальными лозунгами наполнены галереи и музеи современного искусства Берлина, Лондона, Парижа, Санкт-Петербурга. Вот наугад: “Варвары не иссякли, культура еще возможна”, — бери и выставляй в современной галерее в качестве художественного лозунга.
Все, кто пишет, часто пишут “об одном и том же”, а потому субъективно, не о том и не так. У многих есть отдельные наброски, которые остаются в черновиках — пресловутые записные книжки писателя. Здесь скапливаются случайное наблюдение, не охватываемое сюжетом настроение, спрессованный повторением опыт, парадоксальный афоризм. Последний в традиции европейского письма известен со времен Гиппократа, а в восточной восходит к текстам Ригведы, Упанишадам, Конфуцию и Лао-цзы. Он традиционно связывается с жанром, который более всего подходит для выражения жизненной правды и личного опыта. Сегодня, в ситуации узаконенного модой отказа от притязания на единственную истину, он как никогда уместен. Когда картина мира собирается из равноправных, несообщающихся между собой дискурсов, когда смысл не дает ни наука, ни искусство, ни политика, ни мораль, в такой ситуации человек встречается с самим собой редко, чаще ситуативно и случайно. Доверие непостижимым образом случается тогда, когда читаешь его легкую и необязательную фразу, когда встречаешь самоиронию, когда смеешься вместе с ним над “тяжелыми” и агрессивными в своей замкнутости идеями. Мы удивляемся не столько удивлениям автора, сколько моментам осознания бездоказательности своих убеждений, ограниченности сферы разумного книжной мудростью, условности любой безусловной истины, максимы, догмы: “Из окна догматического сознания непременно высовывается чья-нибудь бронзовая голова.” В книге Останина трудно найти оговорки, ибо тетради собрали их все вместе. Быть может, кто-либо найдет Оговорку среди оговорок. Предоставим решать эту проблему дотошным психоаналитикам.

[float=left]
[/float]С этим качеством пунктиров соприкасается другое — предчувствие нашего  времени, времени выхода на сцену литературы, получившей название non-fiction. Ее отличительная черта — невыдуманные события: мемуары, дневники, личные заметки, подлинные истории. Отечественными критиками по этому поводу изобретен термин “реальная литература”, которая набирает вес (в том числе коммерческий) в читательских предпочтениях. Пунктиры — литература такого рода. Их, несомненно, интересно читать и тому, кто пробует перо, и тому, кто соотносит свой опыт 70-80-х годов с опытами Бориса Останина, и тому кто просто читает. Его полевые заметки соседствуют с тонкой психологической зарисовкой, с удивлением, которое, например, вызвано научными открытиями: “Голубь – одна из самых жадных, жестоких и похотливых птиц”. Я угадываю источник — Конрад Лоренц? — и вспоминаю научные открытия того времени, имевшие диссидентский привкус.
Пунктиры заставляют спотыкаться: в одном случае от радости, в другом — от досады, в третьем — от насмешки над читателем, над собой. В названии вижу ту же степень самоиронии автора, берущегося за перо с такой же непредсказуемостью, с какой возникает икота Венички Ерофеева.

Стиль русского религиозно-философского возрождения, религиозного неоромантизма и метафизики всеединства остался историческим феноменом конца ХIX — начала ХХ века, а стиль Василия Розанова, названного В.В.Зеньковским “прихотливым импрессионистом”, — современным по самоощущению, письму и интонации. Дело в том, что повсеместное признание в любви к Василию Васильевичу к его “Уединенному” и “Коробам” не соответствует уровню исследовательской и комментаторской мысли. Позволю себе реплику в сторону, касающуюся рассматриваемого предмета. Если в начале ХХ века лишь немногими было подхвачено афористическое письмо, самой формой призванное сопротивляться системе, немецкому научному трактату, то к концу века находящее все более поклонников — Жан Люк Нанси, например, с удовольствием принимает характеристику своего труда “Корпус” как поэмы. Но поэма в истории письма пришла на смену гному, краткому высказыванию, которое идеологически и концептуально менее нагруженно, а потому является сегодня письмом, наиболее точно отвечающим, как кажется, скорости глобальных трансформаций, переживаемых нами в конце второго тысячелетия нашей эры.

Борис Останин — не философ в той мере, в которой философия стала кабинетным делом и уделом преподавания: “Оставим немцам – Канта, грекам – Аристотеля, а себе – философа по душе”. Он мыслитель в той мере, в какой таковым почитают Эмиля Чорана, но если автора “Силлогизмов горечи” можно было бы назвать “плачущим” писателем, то Останин — писатель “смеющийся”. Философ “по жизни”, он и в текстах раскрепощен до ситуативной точности изречения: “Пишу не для истины, а просто мысль пришла”. Его волнует то, что присуще российской душе, что, в который уж раз, совпадает с ожидаемым, оформляет его и дает пример четкости выражения некоторых трудных вопросов: “В любом мифе больше мудрости, чем во всём позитивизме!”

И, наконец, представленное здесь — не подпадает под чистоту жанра “афоризмы”. Целая жизнь, душа, мгновение, позволившие себе воплотиться в слове: мысли, медитации, метки —  “на живую”. Если бы они были сшиты рукой романиста, они составили бы роман внутренней жизни. Но Останин “бесшабашно” оставляет читателя бродить среди лесов и камней своих излюбленных тем-медитаций: "Душа моя подобна камням в саду". Вместо литературной фигуры перед нами топологическое множество ситуаций-мыслей или удивлений и реакций, меру которому задает собственный опыт переживания, просеянный через опыт мысли, культурные ассоциации.

Текст естественно течет, он сложен ... неспешностью жизни, повторами, вспышками, перебоями и заблуждениями. В нем странное отсутствие эмоционального накала, как будто мысли обитают где-то на окраине повседневности. Поймать, удержать их и не встраивать в трактата, отпустить. Пунктиры. Всплески. Взлеты. Автор не мешает увидеть детали: где-то попадаешь в резонанс размеченного им мира, где-то теряешься, где-то отдыхаешь, где-то соразмышляешь.

Борис Останин: «Быть вместо иметь…»

Интервью Academic Electronic Journal in Slavic Studies. University of Toronto

NOTE: The Andrei Bely Prize in Literature, which has been awarded since 1978, is Russia's first independent literary prize. It was established by the editorial board of the Leningrad samizdat journal Chasy, whose members were Arkady Dragomoshchenko, Boris Ivanov, Iuryi Novikov and Boris Ostanin. The prize is serious one, but its value-one ruble, plus a bottle of vodka and an apple-is not.

In 1997 the prize was designated as international, supporting innovative, «groundbreaking» literature. In 2000 the publishing house «Novoe literaturnoe obozrenie» began issuing a series of volumes of poetry by prize nominees; all authors on the short list are included. Plans for the future include editions of prose by prize winners and the creation of a «veterans'» series to publish works that have not yet received the attention they deserve from readers.

Over the years the prize has been awarded to Vasily Aksenov, Arkady Dragomoshchenko, Andrei Bitov, Sasha Sokolov, Boris Grois, Gennady Aigi, Ivan Zhdanov, Viktor Krivulin, Olga Sedakova, and others.

РЕД.: Говорят, что сначала премия называлась по-другому…

Б. ОСТАНИН: Да, Камю-премия. — Многие «неофициалы» увлекались творчество Альбера Камю, находили в его литературном и философском творчестве что-то родное, «российское». Я когда-то переводил его пьесу «Праведники» и роман «Посторонний». Начальная фраза романа «Maman est morte...» врезалась в сознание типографской татуировкой. Не менее важно и то, что у меня каким-то чудом оказалась бутылка французского коньяка «Camus», и все было тем самым решено. Имя премии — от писателя, материальное наполнение — от однофамильца-винодела.

Но редактор журнала «Часы» Борис Иванов тут же заметил: «А на какие деньги мы купим этот коньяк в следующем году?», а Юрий Новиков предостерег от »низкопоклонства перед Западом» и предложил в патроны премии — Андрея Белого, убив одним махом сразу несколько зайцев. Самое главное: отпала проблема с выпивкой — не в пример французскому коньяку русской водки завались, залейся... Ну и сам Андрей Белый с его романом «Петербург», стихами, стиховедческими штудиями, душевной неугомонностью оказался для нас фигурой вполне свойской и даже выигрышной. Номинацию «критика» мы с самого начала понимали шире, чем просто критику, и присуждали ее за «гуманитарные исследования» — философу Борису Гройсу, музыковеду Ефиму Барбану, искусствоведу Юрию Новикову, текстологу Владимиру Эрлю...

РЕД.: Вернемся к словам о жалости к жалующимся…

Б. О.: Если талантливым и уважаемым мною людям чего-то не хватает, то почему бы не восполнить эту нехватку? Собственно говоря, именно так и возник самиздат, а премия — логическое продолжение той же линии. Нужны вам независимые и честные премии — пожалуйста; литературные конференции — вот и они; литературный клуб, отделенный от государства — оп-ля! В конце 70-х годов я даже всерьез собирался организовать независимый дом творчества.

[float=left]
[/float]Я был тогда совладельцем просторной дачи в Вырице на реке Оредеж, ну, и решил переоборудовать ее для особо нуждающихся в отдыхе «неофициалов». Приезжаешь в Вырицу на неделю-другую, а тут тебе и пишущая машинка, и книжный шкаф с тамиздатом, и радиоприемник с «вражьими голосами», и лесок для грибного моциона, и действующая церковь, и какой ни есть супешник с бутылкой красного вина на обед. Пиши — не хочу! Если же и впрямь что-то хорошее написал, сразу же и напечатаем тиражом в 10 экземпляров...

Подолгу у меня в Вырице жили Борис Кудряков (он там и рисовал, и сочинял, и фотографировал), Валерий Калягин и Кирилл Козырев. Остальные приезжали часто, но ненадолго, задним числом мы окрестили наши сборища «Оредежскими чтениями». Влад Кушев, Сергей Владимирович Петров с женой Сашей, много кто еще.

Но чтобы прокормить ораву людей, нужны немалые деньги, а где они? Мне даже сон на эту тему приснился — про армянина, который собирался дать нам денег.

Приснилось, что позвал меня в гости. Сам довольно молодой, в роговых очках, гладко выбрит, одет «с иголочки», доктор математических или астрономических наук. А вот фамилию при знакомстве плохо расслышал: то ли Амбарцумян, то ли Айрапетян. Сидит нога за ногу в мягком кресле и говорит, что и «дом творчества», и премия, и журнал «Часы» ему очень понравились, и что он готов нас поддержать. Я прекрасно лицо его запомнил и потом в Москве, уже наяву, его дважды встретил, хотел даже окликнуть, спросить про обещанное, да как-то застеснялся.

РЕД: Приходится ждать до сих пор?

Б. О.: В каком-то смысле да. Хотя о поддержке он говорил явно не в денежном смысле.

Да и в беседе (а сон я видел в 1979 году) он рассуждал довольно широко, в том числе о грядущих переменах в СССР. Впоследствии я в соавторстве с Сашей Кобаком написал статью о будущих культурных и политических переменах в стране, так она в немалой мере опирается на обещание Амбарцумяна-Айрапетяна: «В СССР скоро придет время радуги». Оно и дало название нашей статье: «Молния и радуга: культура 60-х и 80-х годов». Мы об этом и доклад делали в Клубе-81, но гораздо позже.

РЕД.: Выходит, доклад был написан по фразе армянина из сна? Серьезное дело.

[float=right]
[/float]Б. О.: Я вообще человек серьезный. Люблю серьезность, особенно ту, которая неочевидна. Как в той же премии Андрея Белого, в ритуале ее вручения. Казалось бы, смешно невероятно: у кого-то в полуподвале, какой-то затрепанный рубль, какая-то нелепо-очевидная бутылка водки... А с другой стороны — я не вижу в этом ровно ничего смешного — ни иронического, ни пародийного (у Союза писателей, мол, своя премия, Ленинская, в столько-то тысяч рублей, а у нас — своя, рублевая... — тут сразу же возникает повод для смеха: слишком велик дисбаланс материальных средств). Но это в том случае, если мы пытаемся тягаться с официозом или издеваться над ним (на чем круто замешан соц-арт Комара и Меламида, да и, во многом,»московский андеграундный менталитет». А если никакого желания соревноваться нет, откуда же взяться пародии и комическому? Нет желания состязаться, зато есть тяга к полной независимости, к жизни без оглядки на «старших товарищей» (да и какие они товарищи? да и какие старшие?), вне и помимо государства, вне «империи готовых форм» — будь это обслуживание государства или война с ним. Давайте жить, исходя из своих собственных установок, ценностей, желаний, способностей. А способностей «второй культуре» было не занимать. Сейчас, 20 лет спустя, это особенно заметно хотя бы по именам наших лауреатов: Виктор Кривулин, Борис Гройс, Елена Шварц, Ольга Седакова, Саша Соколов, Леон Богданов, Геннадий Айги, Евгений Харитонов, Иван Жданов... Это они своим талантом подняли нашу премию до своего уровня, возвысили ее и сделали живой — превратили из потенциального торгово-тусовочного предприятия в глубокое клеймо и легкую метку. Ну, а если метка, или памятка, то какая разница, сколько тебе дали: рубль или головку сыра, как случилось на вручении премии Шамшаду Абдуллаеву.

РЕД.: Счастливо придумано: всего 1 рубль. Вас спасает явная несоизмеримость ничтожного рубля и награжденного им выдающегося таланта. Вероятно, с оглядкой на 1 франк Гонкуровской премии?

Б. О.: У них вся хитрость была не в одном франке, а в огромном тираже, которым незамедлительно издавали лауреата.

РЕД.: Вы ведь тоже сейчас так делаете?

Б. О.: Московский Издательский дом «НЛО» запустил серию лауреатов, но только поэтов и только новых. Неплохо, думаю, было бы издать всех лауреатов премии Андрея Белого за — сколько уже прошло? — за 23 года. Но эта издательская инициатива — дело последних 2-3 лет. Хотя я ходил когда-то с этим проектом к Вадиму Назарову, в «Азбуку», а то и еще раньше в «Северо-Запад», без результата. У меня нередко так бывало: проекты браковали, но проходило лет 10-15, и кто-то их все равно делал. Видно, должно происходить какое-то дозревание — проекта или окружающего мира.

РЕД.: Владимир Сорокин, Могутин, трэш-литература... зачем вам все это надо?

Б. О.: Нет, нет, ничего не отвечаю! Новые времена — новые и песни. «Отцы-основатели» в конце 90-х годов сознательно пошли на эксперимент: сделали премию публичной и даже общероссийской, превратили «тайное жюри» в явное, сочинили задним числом «устав премии», открыли жюри для новых людей и веяний (Александр Скидан, Михаил Берг, Ирина Прохорова, Елена Фанайлова, Александр Гаврилов, Глеб Морев, Виктор Лапицкий...) Времена меняются, и даже если мы не меняемся вместе с ними, — все равно рядом с нами появляются новые люди, так сказать, «агенты их влияния».

РЕД.: А были случаи, когда победитель отказывался от премии? (Во времена советские получить такую подпольную премию, видимо, было небезопасно). Или это тоже «веяния нового времени»?

[float=left]
[/float]Б. О.: Однажды возникла идея присудить премию Юрию Михайловичу Лотману (с Андреем Синявским как-то не сложилось), и я отправился в Тарту сообщить ему об этом и узнать, не повредит ли ему наша премия? Поехал ночным поездом, но почему-то в изрядном подпитии (я не то чтобы вообще не пью, но в меру) и в результате проехал станцию (забыл, как называется),где надо было сойти и пересесть на поезд в Тарту. Проводник почему-то не разбудил — то ли забыл про меня, то ли, запершись в служебном купе, сам бражничал. Короче, просыпаюсь на следующее утро в Таллине! да еще с больной головой, нуждаюсь в неотлагательном лечении. Времени до тартуского поезда часов пять, если не больше, и тут я случайно обнаруживаю в своей записной книжке (по ошибке взял с собой вместо новой) адрес эстонского писателя Энн Артуровича Ветемаа. Я когда-то очень им увлекался («Яйца по-китайски», «Реквием для губной гармошки»), ну и в мою болящую голову приходит вдруг совершенно шальная мысль — заявиться с утра к совершенно незнакомому человеку и сообщить о присуждении ему премии Андрея Белого. Вместе с Лотманом. Нашел я его очень быстро: уже с раннего утра он что-то такое делал, рядом молодая жена, огромный пес (ньюфаундленд?) и, как выяснилось, сын от первого брака учится в том самом Тартуском университете, куда я еду. Все очень мило — тут же раскинули стол, поговорили о том о сем, потом пошли всей компанией на вокзал меня провожать. И вот тут-то мне и не достало запалу: протрезвел что-ли, одним словом, сплоховал, вспомнил про коллегиальность, не стал совевольничать в отрыве от коллектива — последнее заветное слово про премию так из себя и не выдавил. А зря, немалого сюрприза достойного писателя лишил! Тем более что несколько лет спустя бестрепетно исполнил этот же трюк в Москве, когда случайно узнал, что в клубе «Поэзия» будет Геннадий Айги, тут же состряпал на чужой пишущей машинке диплом, а вечером вручил Геннадию Николаевичу и диплом, и рубль, и бутылку водки при изрядном скоплении читающей и пишущей публики.

К вечеру добрался и до Лотмана, по-прежнему в шатком состоянии. Он занимался в университетской библиотеке, а меня посадили, чтобы не упал, в мягкое кресло в его кабинете. Я смежил было глаза, ан нет, являются три девчушки-крохотули (внучки?), в возрасте от 5 до 9 лет, чтобы меня развлечь. И делают это весьма своеобразно. Входят в кабинет гуськом (как дети в одном из рассказов Карсон Маккаллерс), становятся навытяжку, руки по швам, напротив меня, в каких-то национальных платьицах, ну, думаю, сейчас танцевать начнут... Нет, старшая с серьезным лицом раскрывает какую-то книгу и принимается ее — по-эстонски! — читать, а две младших с серьезными лицами слушают. Такие вот дела. Где-то неподалеку Лотман пишет книгу, чуть подальше, в Таллине, Ветемаа беседует с молодой женой и гладит ньюфаундленда, его сын где-то тут занят неизвестным мне делом, Борис Иванов и прочие члены «тайного жюри» терпеливо ждут меня в Ленинграде, а я, разомлевший и хмельной, полураскинулся в кресле и прислушиваюсь к звукам детской эстонской речи: язык такой мягкий-мягкий, бескостный, как Томас Манн сказал когда-то о русском языке, но еще бескостнее, и только иногда, чтобы не усыпить совсем, вспыхивают вдруг слова знакомые, почти родные: батыр... шатер... хан... Оказывается, девочка читала «Монгольские народные сказки», переведенные на эстонский язык. No comments. Такое не забывается.

РЕД.: А Лотман?

Б. О.: Пришел минут через сорок (все это время эстонско-монгольское чтение неукоснительно продолжалось, и девочки все сорок минут стояли навытяжку), мы долго с ним беседовали, в том числе и о его новых — неоструктуралистских и неструктуралистских — идеях, и в конце концов решили напрасно не рисковать, премии не присуждать. Что мы и сделали (не сделали). Хотя, по словам Ольги Седаковой, Лотман, узнав, что и она — лауреат Андрея Белого, о своем решении пожалел.

Вернусь к тому, что премия Андрея Белого пересекает в моем понимании пределы иронического и пародийного и устремляется в сторону возвышенного и героического, как бы мы к этому ее устремлению ни относились — иронически или возвышенно. И премия, и машинописные журналы, и «вторая культура» в целом преподают нам некий нравственный урок, который с двадцатилетнего расстояния виден гораздо лучше, чем впритык, впритирку. Мы учили своих ближних (и учились у них) не паниковать, не преувеличивать тяготы своей жизни, не страдать понапрасну, не лезть в «высшие сферы», на поверку оказывающиеся плодом политической (сейчас — торговой) спекуляции и пропаганды, приучали видеть, что в очень больших числах (тираж, гонорар) преобладают нули, а не единицы, и настраивать себя и свой труд на единицы, а не на нули. История премии Андрея Белого доказывает, что это возможно. Но ведь, если подумать, это и есть — и персонализм, и общение, и преодоление отчуждения, и творческий порыв, и «быть вместо иметь»… Разве так мало?

Елена Елагина

Золушка и ее золотая зола

Борис Останин. Белые флаги. СПб.: Амфора, 2004

«Нева» 2006, №2

Скажем сразу: максимум удовольствия эта книга доставит филогурманам (если можно так выразиться), то есть гурманам и философским, и филологическим, тем, кто любит смаковать и интересную неожиданную мысль, и меткое замечание, и удачную игру слов, и даже просто их фонетическую фактуру, для кого слово нагружено не только семантически, но и фонетически, и графически. Впрочем, как раз семантические вариации демонстрируются здесь самым щедрым образом. И вот прямой пример такого мелизма — когда выпадение или, напротив, добавление всего одной буквы создает новое поле смыслов. Борис Останин здесь в родной стихии. Его графический прием — помещать “лишние” буквы чуть ниже строчки — нагляден и действен как элегантный отсыл к перетрудившимся самиздатовским пишущим машинкам: “Смена в/с/ех”. Еще? Добавим еще: как вам “Плю/й/рализм и демо/но/кратия”? Или “Конк/у/ре/н/тная действительность”? Виртуозная симуляция опечатки, вспыхивающей новыми возможностями смысла.

Но тем не менее пора бы определиться с жанром: что это? Афоризмы? Разрозненные заметки? Языковые жесты? Личный дневник? Для кого это писалось и кому адресовалось? И кто такой, в конце концов, г-н Панфилов, по частотности упоминания едва ли не главный герой (за вычетом самого языка и самой действительности, разумеется) книги? Аннотация предостерегает случайного, то есть неподготовленного, человека: “Здесь читатель столкнется с хаотичной мозаикой мыслей, выговоренных, казалось бы, не нашим современником, а самой плазмой языка — с ее внезапными озарениями, очевидностями, сбоями, словесным ералашем…” Не пугайтесь, никакого хаоса, тем более что автор предисловия и один из составителей Б. Мартынов спокоен и аналитичен: “От вполне классических афоризмов „Пунктиров” (предыдущая книга, изданная в 2000 году. — Е. Е.) автор двинулся сразу в нескольких направлениях: к минимальным словесным конструкциям (в два-три слова, иногда в слог), к протокольным дневниковым записям („был там-то, встретил того-то”), к дистиллированному описанию природных явлений, к наблюдению за детской словесной изобретательностью, к словесной монотонии и языковым играм в духе Ильязда и А. Горнона”. Кстати сказать, и начинать чтение рекомендуем с предисловия, настолько оно академично в хорошем смысле, то есть многое проясняет и — как и положено предисловию — предваряет. И пусть вас не отпугивают не всем знакомые имена Ильязда и Горнона (не путать с А. Гордоном!), все не так нетрадиционно и напряженно, как может показаться на первый взгляд.

[float=left]

[/float]Впрочем, может быть, все же один нюанс оказался вне поля зрения исследователя, а именно тяготение нынешнего потребителя (и зрителя, и слушателя, и читателя) к короткой, малой форме, вплоть до микроформы (не фильм, а клип, не текст, а слоган). Именно этот запрос сегодняшнего дня, надо думать, невольно и вполне удовлетворяется данным изданием (“Белые флаги” писались в 1989–1990 годах). Если же говорить о самой тенденции, то, по-видимому, корни ее в визуальных артефактах (настойчивое превалирование визуального над вербальным настолько очевидно, что говорить о нем почти неприлично), а дальше происходит неизбежное тихое расползание: культивируемое клиповое сознание требует соответствующего ответа не только в пластических искусствах, но, вне всякого сомнения, и в литературе. Роман еще жив, но мысль, отделившись от протяженного художественного текста, давно зажила своей жизнью. И, как видим, не только мысль, но и все составляющие собственно художественности.

Все это мы находим в “Белых флагах”, главное достоинство которых очевидно — это столь редкие ныне свобода и бесстрашие мысли, мысли не ангажированной ни политически, ни эстетически, не замкнутой в догматических пространствах, не принимающей во внимание ничьих “священных коров”. Как вам такие высказывания автора? “Сторож-интеллигент брал с собой на дежурство сумку книг, а читал весь день напролет случайный прошлогодний номер газеты, в которую были завернуты тапки сменщика” (попутно: замечательны и интонация, и ритм, это разговор отдельный, но на все ту же тему достоинств). Или: “В конечном счете, я — противник книг, не говоря уже о многочтении, и предпочитаю им несовершенный, но личный, наличный опыт. Книги — надгробья с непомерно пространными эпитафиями. Но всегда находятся, конечно, и любители прогулок по кладбищу…”

Именно эта свобода становится становым хребтом всего объема, структурируя, казалось бы, разрозненные фрагменты в нечто целое и цельное, когда хронологически формализованное деление на главы (“Из белой тетради”, “Из клетчатой тетради”) видится весьма условным и почти декоративным. Впрочем, достоинства издания этим не исчерпываются. Разумеется, Борис Останин не планировал становиться петербургским Нострадамусом, но определенная временная дистанцированность его текстов позволяет сказать об уже сбывающихся прогнозах: “Ожидаю „сексуальную революцию” в СССР с преимущественным активизмом женщин (в том числе немолодых) в трудно предсказуемых, но, скорее всего, уродливых формах…” Фактор времени, с одной стороны, актуализирует некоторые замечания (“Пошлость и торговля теснейшим образом связаны. Кто-то заметил это, изучая рекламу: важно не то, что она преувеличивает ценность того или иного товара, а то, что убеждает: важнейшее можно купить”. И это 89 год!), с другой стороны, превращает их в исторические свидетельства: “Рекордная подписка у „Аргументов и фактов” на 1990 год — 31 миллион экземпляров. Будут ли когда-нибудь читать столько, сколько читают сейчас? Наверняка это „пик”, а дальше — под откос и на убыль”. Некоторые темы становятся провидчески-сквозными, в том числе тема Золушки, неотделимой от своей золы. Ее можно понимать в прикладном аспекте как тему оппозиции плебса и аристократии, а можно гораздо шире: как невозможность человека выйти за предназначенный ему круг существования, обусловленный пространством, временем, интеллектуальными реалиями. И здесь читатель приглашается не только в собеседничество, но и в соучастие, в со-творение мысли. Базовые пары: человек и мир, человек и Бог, человек и время, человек и красота, человек и язык, человек и человек — вот предмет неустанного конструктивного внимания Бориса Останина. Но — стоп. Всем известна главная беда рецензентов, пишущих о поэзии: совершенство формы увлекает пишущего и волей-неволей провоцирует к бесконечному цитированию. Тем более цитировать здесь легко, цитата не требует хирургического, а то и микрохирургического вмешательства в текст. Кубики-цитаты легко изымаются из целого и сияют сами по себе:

[float=right]

[/float]Переживать необходимость, как переживают времена года, именно так. “Сейчас зима в саду моем стоит…” (Саша Соколов)

У Панфилова не было детства, и он решил устроить его себе в зрелые годы, а значит — лишил себя и зрелости.

Борхес: “Рай — это библиотека”. А ведь в раю, не считая Бога, было двое: Адам и Ева. Кто же она, библиотечная Ева? Книга? И в чем в таком случае грехопадение?

Мифоловкий человек.

Смена поколений как смена публики: пьеса одна и та же, разыгрывается бездарно и давно наскучила — ничего не остается, как менять публику (“ротация”).

Культя личности.

Панфилов: “Предпочитаю подслеповатой возне нагишом — просветленную точность кроссвордного поиска”.

Времени противостоит вечность, а что противостоит пространству? Точка? Пустота? Или, в отличие от времени, у пространства нет оппозиции? Почему? Не потому ли, что время связано с гибелью, а пространство — с раем?

Григорий Богослов: “У Бога все перед очами, и что будет, и что было, и что есть теперь… Для Бога все сливается в одно”. Писатель-постмодернист как узурпатор Божественного.

Графика стихотворения, но: география романа, которую не вместить в мгновенный охват глаза, в блаженное вздрагивание души.

Панфилов: “Я целых 20 секунд размышлял о превратностях судьбы. Дольше не смог.”

Русские терпят машину лишь до тех пор, пока она напоминает им корову (размеры, мазутные выделения, можно ударить).

Пора остановиться, иначе захочется процитировать все. И еще один момент: как театр начинается с вешалки, книга начинается с названия. Есть такой психологический тест: назовите фрукт, поэта и еще что-то. И все говорят: яблоко, Пушкин… Белые флаги для стандартного сознания — это массовая капитуляция. Вот крепость, и вот из окон белые флаги. Мол, сдаемся на милость победителей. Только кто они и где? Кого ими считать? С этим сейчас большие неясности. Постмодернизм, на который молилась интеллектуальная элита весь бесславный финал столетия и который нынче столь же неощутим и фантомен, как средний класс в России, рассеивается на глазах. Что дальше? Кто победители?

Да, знаете, все те же: Бог, время, иногда наш разум, на несовершенство которого Останин взирает с олимпийской объективностью: “Неглубокость моей мысли уже давно не повергает меня в уныние, и, значит, мое положение воистину безнадежно”. Или: “Как и где я думаю? Далеко не так, как пишу, далеко не там, где пишу. Возможно, я вообще думаю не разумом, а чем-то другим. Чем? Или так: словомыслие — лишь один из способов моего размышления, не самый главный и не самый интересный”. Но отчего нам так интересно все это читать, несмотря на подобное самоощущение и язвительные самоформулировки автора? Отчего слишком многое хочется запомнить, выписать, держать под рукой?

Помните сказку — кажется, их даже целый веер — о золоте, со временем превращающемся в черепки? Сколько стихотворных, критических, публицистических, философских и прочих текстов выцвели на наших глазах за последние пятнадцать лет. У Останина процесс обратный — время лишь придает его миниатюрам значительность и ценность. Его зола не рассыпается в окончательный прах, а золотится все ярче. Короче, мне эту книгу дали на время, а хочется получить ее навсегда, потому что найти если не собеседника, то хотя бы человека, пребывающего в монологе, которого всерьез хочется слушать больше двадцати секунд, — это редкость. И большое счастье.