В 1928 г., обласканный Сталиным, Горький на время приезжает в СССР, где его ждет триумфальный прием, и делает это потому, что "плотина" налицо - это Сталин. Осторожный и чуткий, Горький окончательно покинул Сорренто только в 1931 г. В 1934 г. под его "святейшим покровительством" учреждается Союз писателей. Статьями цикла "Если враг не сдается, его уничтожают!" (1930-1931) Горький вполне недвусмысленно служит сталинской диктатуре.

Что же, он одобряет уничтожение крестьянства? Или, может быть, даже вдохновляет власть на это?

За время, протекшее с 1899 г., Горький -гностик и певец стихии - не переменился, но тиски эпохи сделали свое: в начале 1930-х годов он сыграл роль палача.

В 1916 г. Леонид Андреев писал о "двух душах Максима Горького", для которого источником всякого зла является Восток. Горький ожесточенно опровергает формулу "Ex Oriente lux"71. Для русского народа у него не находится ни единого доброго слова. Между темной душой Востока и западной душой нет ничего промежуточного. Летописец Нестор, подвижники-созерцатели, добрые мужики, славянофилы, до беспамятства влюбленные в народ, -вот что хуже всего в России...

Не было большего антинационалиста, более исступленного приверженца Просвещения, и это привело Горького к поистине черным страницам в его жизни и судьбе. Такова пьеса "Сомов и другие".

Александр Зиновьев в "Зияющих высотах" отзывается о ней чрезвычайно резко: "Интеллигент говорит, что нужно принимать во внимание трансформацию ненависти в ложь, которая, пожалуй, сидит в крови". Эти слова относятся прежде всего к Горькому-ненавистнику - его мы и попытаемся понять.

* * *

"История очень хорошо выполняет работу ассенизатора", - писал Горький в статье "О самоубийстве" (1931). Да, безусловно, с ноября 1930 г. история с образцовым рвением принялась за эту работу: пресса переполнилась истерическими разоблачениями кулаков, саботажников, дезертиров, скрытых предателей...

Все это только пролог; кампания еще наберет обороты, ропот возмущенных "голосов трудящихся" будет нарастать в прессе день ото дня. Истерия и все прибывающий поток оскорблений звучат оглушительным крещендо. 17 ноября граждане узнают о "заговоре империалистов и вредителей". 20 ноября появляется покаянное заявление Н.И. Бухарина в ЦК ВКП(б), в котором он требует безжалостно расправиться "с вредительскими и контрреволюционными шайками (Рамзин и К°, Кондратьев и К°) мечом пролетарской диктатуры". 22 числа Советский Союз захлестывают волны "всенародного гнева". На следующий день в поддержку СССР выступают уважаемые мировым сообществом писатели: Стефан Цвейг, Ромен Роллан, Теодор Драйзер, Мартин Андерсен-Нексе и многие другие. 25 ноября Безыменский в грозных стихах провозглашает: "Суд идет!" Через день в стране уже свирепствует буря митингов, демонстраций и собраний. "Правда" начинает публиковать репортажи из зала суда. Первыми печатаются разоблачительные признания Рамзина: он подробно рассказывает о сговоре инженеров-вредителей с французскими империалистами, называет имена "пятерки", тех, кто должен был править страной после захвата власти инженерами.

25 ноября Горький помещает в "Правде" новую статью - воззвание "К рабочим и крестьянам" всего мира. Он присоединяется к мощной разоблачительной кампании, проводившейся Сталиным против империалистической "войны-бойни": "Война капиталистам выгодна, они торгуют оружием и хорошо наживаются на крови рабочих". Но этим Горький не ограничивается; он снова вплетает свой голос в улюлюканье власти, травящей "инженеров-вредителей": "Эти люди, специалисты по технике, ученые лакеи капиталистов, изгнанных из России, уличены и сознались в целом ряде гнуснейших преступлений против рабочих. Они, пользуясь своими знаниями и доверием Советской власти, вредили всеми способами делу строительства рабочими своего государства равных, социалистического общества".

Горький перечисляет основные пункты обвинения: тайное соглашение между Промпартией и эмигрантами-капиталистами (доказательство - встреча Рамзина и Владимира Рябушинского в Париже), факты не только активной, но и пассивной подрывной деятельности, как, например, растрата государственных средств, "организация пищевого голода в Союзе Советов" (имеется в виду процесс профессора Рязанова, закончившийся двумя месяцами ранее). Пожалуй, этой статьей завершается первый этап кампании против "вредителей", развязанной в советской прессе.

Признания обвиняемых сменяют друг друга с 27 по 30 ноября. 30 числа "Правда" выходит с заголовком: "Вредители, шпионы, взяточники, французские контрразведчики готовили правительство белого террора".

1 декабря "Правда" в качестве доказательства вины перепечатывает из парижской газеты "Возрождение" статью капиталиста-эмигранта Рябушинского. Редакционный комментарий к этой публикации пронизан угрожающей иронией: "Алло, алло! Слушайте, рабочие! Говорит заводчик Рябушинский. Хозяин Рамзина и К°, друг Пуанкаре-войны доказывает империалистам всего мира выгодность кровавого похода против СССР!"

Мы еще раз видим, как Горький вводит в статьи этого периода лейтмотив своего творчества 1900-х годов-но теперь эти мотивы оказываются в таком контексте, где каждая метафора может превратиться в дополнительный пункт обвинения. Самое потрясающее здесь - типично сталинская, совершенно неопровержимая аргументация: ужаснейшие предатели - это те, против кого нет доказательств, те, кто спрятался, скрылся, стал маленьким звеном длинного солитёра, кольцами свернувшегося в теле общества...

Червяк, которого следует уничтожить, - замаскировавшийся, залегший в укрытие негодяй, вся жизненная философия которого сводится к краткому "я хочу жрать". Горький, кажется, бредит своим собственным видением "зоологического" человечества, где каждый борется за свое маленькое "я". В классовом обществе, где каждый хочет сожрать другого, чтобы не быть сожранным самому, такая борьба безвыходна: "В нашей реальности негодяи уменьшаются... мухи могут переносить тлетворные микробы".

В пьесе Горького "Сомов и другие" мы увидим мух за работой. Яропегов обращается к Сомову:

"- Николай, у тебя в спальне мухи есть?

- Есть.

- Советую: бей мух головной щеткой!"

Эта пьеса, написанная в 1930 г. в качестве драматической иллюстрации к процессу Промпартии, но не поставленная при жизни Горького (по всей видимости, он сам распорядился прекратить репетиции), - поразительный документ сталинизма в литературе.

Отдавал ли себе Горький отчет в том, что его ненависть к буржуа-интеллектуалу, облеченная в форму сервильного до гнусности памфлета, выходила за рамки, которые он устанавливал себе и своему рвени в новом качестве подпевалы? А может, пьеса не понравилась "наверху", была сочтена слабой или - кто знает? - недостаточно эффективной? Как бы то ни было, она была напечатана уже после смерти автора, в 1941 г., а сыграна лишь в 1953-м, в год смерти Сталина. Вне всякого сомнения, это сочинение, как и многие произведения Горького, невероятно слабо. Однако оно заслуживает нашего внимания по двум причинам: во-первых, это основное произведение Горького на советскую тему. В его романах и других пьесах изображается дореволюционное время; нового общества автор касаться не отваживался. И во-вторых, это "художественный" вариант горьковских статей о "вредительстве".

Основная тема пьесы выясняется из обмена репликами между Дроздовым, пожилым суровым рабочим, и молодым парторгом Терентьевым:

"- Есть песок в машине, есть!

- Старые рабочие очень замечают это".

Откуда взяться песку в механизме нового общества? Его подсыпают скрытые предатели. "Сомов и другие" -драматургическая иллюстрация сталинских процессов 1930 г.

Один из старых рабочих узнает о вредительстве на фабрике, которым руководит Сомов. Крыжов (так зовут этого героя) констатирует этот факт, спокойно, с уверенностью настоящего сталинца набивая трубку, хотя он и не состоит в партии. (Арсеньева также не желает вступать в партию: не забудем, что ряды этой партии нуждаются в очищении... и в скором времени ему подвергнутся!) Вот объяснение Крыжова:

" - Мне - не надо, я и без того - природный пролетар. До Октября, до Ленина, я даже и понимать не хотел партии. Думал - так это, молодежь языки чешет. И дело у меня - строгое, требует всех сил. А заседать я - не мастер, да и грамотой не богат. Года три тому назад хотели меня в герои труда произвести, ну -я чинов-званий не любитель, упросил, чтоб не трогали.

- Это - напрасно! Коллектив знает, что делает, ему - герой нужен... "

Итак, Крыжов обнаружил, что на заводе не все чисто, выявил разные темные "штуковины": "История, братья-товарищи, такая: приехала к нам, на завод, компания, чтобы, значит, реконструировать, расширить и так и дальше. <...> Ну, началась работка! <...> Детали рассказывать не буду, а прямо скажу: устроили так, что раньше болванка из кузницы ко мне шла четыре часа, а наладили дело - идет семь часов. И так и дальше все. У меня - записано".

Директор завода не захотел даже слушать Крыжова. В стенгазете его заклеймили как "склочника, бузотера". Крыжову пришлось уйти с завода; он стал пить. Дроздов случайно встречает его на станции, относится к его рассказам с доверием, читает его записи:

" - И вот я вам, братья-товарищи, прямо говорю: там дело нечисто, поврежденное дело! У меня тетрадка есть, в ней сосчитано всё, все часы, вся волокита...

- Можно взглянуть?

- На то и написано, чтоб читали. Разберешь ли? Писатель я - не Демьян... победнее его буду..."

Эта сцена пронизана здоровым пролетарским юмором: настоящий рабочий обнажает механизм вредительства; вот великолепный образчик "сталинской поэзии", разработке и канонизации приемов которой Горький, как это ни печально, посвящает всего себя. Вот-вот за дело возьмется сталинская "метла" (в 1939 г. ее историческим прообразом будут названы метлы, притороченные к седлам опричников Ивана Грозного):

" - Что там у вас - вредители работают? Много вокруг нас чужого народа.

- Выметем".

Мести будет, разумеется, ЧК или, скорее, ГПУ, вступающее в действие под занавес.

В пьесе Горького несложно выявить слова из политического лексикона осени 1930 г. Один из инженеров язвительно замечает, имея в виду большевиков: "Товарищи организуют пищевой голод", -но, заметив присутствие посторонних и спохватившись, сваливает все на кулаков: "Я, конечно, подразумеваю мужика, он сам всё ест. Он рассердился на город и ест масло, яйца, мясо - всё ест! Дразнит нас, скотина".

Сомов не любит своего родственника и язвительно говорит ему: "Смазываешь себя жиром шуточек, должно быть, для того, чтоб оскорбительная пошлость жизни скользила по твоей коже, не задевая души".

Схема противостоящих друг другу сил в "Сомове..." восходит к типичному конфликту, организующему действие в ранних произведениях Горького-в пьесах "Дачники" (1904) и "Варвары" (1906), где также затронута "инженерная" тема. Инженер-"мещанин" Суслов из"Дачников" остается равнодушным к смерти двух рабочих; его философия состоит в том, что человек вышел из зоологии. Инженер-железнодорожник в "Варварах" пытается бороться с окружающим его мраком, но тщетно. Герой первой из названных пьес с горечью заявляет: "Мы дачники в собственной стране. Мы ничего не делаем, а отвратительно болтаем". Яропегов - тоже что-то вроде дачника в Советской стране, гримасничающее привидение старого горьковского типа "строителя"; он неспособен к последовательной борьбе ни с вредителями, ни с "новыми людьми".

В "Варварах", как во всем творчестве Горького (и особенно в "окуровском" цикле), без прикрас показаны гнусности русской жизни. "У людей нет голов, одни глотки". Поразительно, что эта горьковская философия оказывается на службе у Сталина и его политики.

Еще один реликт более ранних приемов - милая женщина, которая вышла за "зоологического" монстра, но борется с его влиянием. Жена адвоката-антисемита Басова восстает против царящего вокруг лицемерия ("Варвары"), жена Сомова -против "двойной игры", которую ведет ее муж; в "Детях солнца" эту же функцию выполняет робкая Лиза, сестра ученого Протасова.

Эти супруги или сестры тоскуют по другим спутникам:

" - С давних пор я искала человека, перед которым могла бы преклониться, рядом с которым могла бы идти... Наверное, это мечты, но я буду и впредь искать такого человека.

- Чтобы преклониться перед ним?

- И чтобы идти с ним рядом... Неужели нет на этой земле мужчин-священников, мужчин-героев, для которых вся жизнь - величественное творение?"

Жена Сомова в совершенно сталинской обстановке разоблачает инженеров-заговорщиков и вредителей при помощи женской интуиции: "Вот вы, инженеры, делаете и все ошибаетесь, и вся ваша деятельность - ошибка". Лидия восстает против предписанной ей роли куклы, она не в силах более выносить гаусных тайных сборищ этих господ.

В каком-то смысле "Сомов и другие" -продолжение темы "дачников" и "варваров". Но на этот раз непримиримый борец Горький поет вместе с теми, кто стоит у власти. Старые мотивы обросли словами нового типа, Горький сделался "рекламным агентом" первых сталинских процессов. Примитивность и отчаянный схематизм разобранной пьесы, быть может, и были наказанием автору. И вероятно, он сам это внезапно осознал, ибо готовившаяся постановка "Сомова..." не состоялась по его собственному желанию.

Эпилог пьесы еще чудовищнее. На сцене появляются четверо агентов ГПУ и арестовывают не только инженеров-вредителей, но и Троерукова, "учителя пения".

В музыке больше нет необходимости; "сложность" снята с повестки дня. Стоит ли этот эпилог самого Горького? Продавец иллюзий, шарлатан и софист, торгующий "музыкой", разоблачен одновременно с патентованными заговорщиками. Его кривляния неуместны и неприличны: "Я учу владеть голосами, го-ло-совать. Голое - совать, совать голое слово!") Есть ли место художнику в Городе, устроенном по рецептам Платона?