Ряд книг, вышедших в метрополии, несет на себе отпечаток этой едва ли не патологической страсти к эмиграции. Издана антология "Литература русского зарубежья". Владимир Большаков описал свое путешествие по Франции (в том числе "русской") в книге "Русские березы под Парижем" (М., 1990), которая завершается интервью с Питером Устиновым, "русским гражданином мира". Книга написана живо, увлеченно, очень "по-горбачевски". Труд Вячеслава Костикова "Не будем проклинать изгнание... Пути и судьбы русской эмиграции" (М., 1990) значительно серьезнее. Это летопись культурной и общественной жизни эмиграции, довольно эмоциональная, целиком написанная под знаком вопроса о специфике русского эмигранта. Почему он так страдал от ностальгии? Почему не старался привыкнуть к новой стране, как это делали другие приезжие? "Мы были привидениями, блуждавшими по улицам огромного города <...> птицами, согнанными с гнезд", - писал Алексей Толстой накануне возвращения в СССР. Но будущего "советского графа" менее, чем других, волновали события 1921-1922 гг.: голод, высылка за границу ЕДКусковой и прозаика Михаила Осоргина, деятельных членов Комиссии помощи голодающим. Костиков приводит слова Горького, огорошенного таким поворотом дела: "Лубянке" (то есть ЧК) не нужна была независимая Комиссия. Голод предоставил Ленину возможность избавиться от строптивых интеллектуалов, "поприжать" духовенство... Для тех эмигрантов, кто до сих пор не решался сжечь за собой корабли, эти действия новой власти оказались последней каплей. Так, Владислав Ходасевич под влиянием этих событий пришел к выводу о том, что ему не следует возвращаться... Многое решили и аресты эсеров в 1922 г. Горький обращался за помощью к Анатолю Франсу. Здесь Костиков становится очень осторожным и пишет, что эмигранты-эсеры втянули Горького в свои дела, о которых он не имел ясного представления... Напомню: книга писалась в разгар перестройки; икона Горького еще висела в красном углу...

Книга "О русском крестьянстве", написанная Горьким за границей в 1922 г., встретила неодобрительный прием как в эмигрантской, так и в советской печати. Жестокий, во многом несправедливый приговор, вынесенный писателем русскому крестьянству, спровоцировал настоящую рукопашную схватку.

В СССР менее всего были известны эмигранты-"социалисты". Имена В.М. Чернова, Ф.И. Дана, Бориса Николаевского либо обходили молчанием, либо упоминали исключительно как ругательство. Аккуратно, вооружившись печатными источниками, Костиков вводит эти фигуры в свое повествование, и это должно было сильнее всего поразить советского читателя. Трогают и привлекают выведенные им образы "русских сирот", "русских мальчиков", выброшенных в 1930-е годы на тротуары Парижа и совершенно неведомых советской публике: автор "Забытого поколения" Владимир Варшавский, умерший (или покончивший с собой?) от передозировки наркотика, Борис Поплавский, композитор Владимир Вильде, ставший борцом Сопротивления и расстрелянный гитлеровцами.

Среди многих эпизодов, которые излагает Костиков, касаясь заигрывания СССР с эмиграцией, особенно интересна история "Союза советских граждан", к которому я еще вернусь. Они были арестованы по приказу французского министра внутренних дел и высланы из страны в ноябре 1947 г. В 1956 г. в Симферополе я познакомился с одним из этих людей. Андрей Палеолог, единственный из всех репатриантов, не был арестован по возвращении в СССР. До сих пор помню, как я был поражен, столкнувшись с этим изысканным "французом" в курортном Крыму. Рассказ о похищении генерала Алексея Кутепова в 1930 г., генерала Евгения Миллера - в 1937, о том, как чекисты вербовали русских эмигрантов-интеллигентов (в том числе С.Я. Эфрона, арестованного по возвращении в СССР и вскоре расстрелянного НКВД), придает трагический оттенок этой хронике, и без того весьма мрачной. Похищение Миллера, предательство его друга генерала Скоблина, арест жены последнего, певицы Надежды Плевицкой, -эти события складываются в печальную историю, о которой в свое время писали все газеты. Книга Костикова, неровная, особенно в тональности авторских пояснений (что неудивительно, ведь автор работал над ней с 1972 по 1989 г.), все же раскрывает перед читателем волнующую картину радостей и несчастий русской эмиграции - "тринадцатого колена" русского Израиля. Оно, по выражению Михаила Осоргина, обладало "нежеланной свободой" и зачастую умело распоряжаться ею не лучше, чем сегодняшняя Россия. И все же мыслители и богословы эмиграции(Г.П. Федотов, Бердяев, тот же Осоргин) сформулировали, как нужно пользоваться свободой, создали оригинальные философские концепции демократии, тоталитаризма, социализма, подобных которым в СССР, разумеется, возникнуть не могло. В 1936 г. Осоргин писал другу, оставшемуся в России: "В отношении к нашей стране между нами не может быть различия. Я люблю Россию не наивной любовью человека русской культуры, созданной поколениями идеалистов и реалистов. Я прожил за границей почти четверть века. Я проклинаю и благодарю за это реалистов русской политики, по праву власти искалечивших мою судьбу. Я не стал европейцем, просвещенным мещанином, крохоборцем и служителем полицейского культа. Но я знаю Европу и потому люблю Россию: ты любишь ее, потому что не знаешь Европы, но зато ты, конечно, лучше знаешь СССР".

Профессор Раев прикрепляет к этой унылой картине подтверждающие ее статистические таблицы. Русские эмигранты - преимущественно одинокие, утратившие прежний социальный статус люди. Особняком стоят казаки: они увезли с собой атаманов, социальную структуру, знаменитое и фантастически великолепное мужское хоровое пение (наиболее известен казацкий хор Жарова). Декрет советского правительства в 1921 г. лишил всех эмигрантов гражданства: они оставались под иллюзорной защитой бывшего царского посла в Париже В.А. Маклакова и членов врангелевского правительства, в том числе упоминавшегося выше генерала Миллера. Эмиграция восторженно встретила интеллигентов, высланных из России на "философском пароходе". Однако новые бесчинства укрепили мысль о том, что эмиграция "унесла Россию с собой" -по выражению Романа Гуля, которому понадобились многие годы на то, чтобы порвать с родиной окончательно.

Прозябая в нищете, эмигранты не опускали рук ни в области культуры, ни в том, что касалось религиозной жизни. Подобно польской эмиграции прошлого столетия (Мицкевич, Юлиуш Словацкий, Иоахим Лелевель и многие другие), воплощавшей Польшу в то время, когда Польши как таковой не существовало, русская эмиграция строила свой собственный образ. Интереснейшая глава в книге Раева посвящена системе эмигрантского образования. Русские школы Берлина, Белграда, Парижа сначала давали полное образование, затем стали дополнительными. Неприятие советской орфографии и переиздание старых учебников углубляли пропасть между эмигрантской и советской школой. Впрочем, после сталинских преобразований школы в 1930-х годах и с появлением (или, скорее, созданием - по указке Сталина) нового национализма эта пропасть в какой-то мере сузилась. Эмигрантская школа преследовала две цели: адаптировать русских детей к жизни в чужой стране и развить в них чувство "русскости", принадлежности к России.

Роль церкви в осуществлении этих задач неуклонно возрастала. Раев показывает, что изгнание сделало русских более терпимыми в религиозных вопросах, сблизило их с евреями (характерный пример - редакция журнала "Современные записки"), но его выкладки убеждают еще и в том, что значение православной церкви росло, что большая часть русской интеллигенции, религиозно индифферентной и уж во всяком случае настроенной решительно антиклерикально, за годы изгнания постепенно приближалась к церкви -принимала участие в приходской жизни, отправляла детей в летние лагеря для православной молодежи. Карловацкий раскол, нараставшая вражда между митрополитом Евлогием и новым церковным руководством по большому счету не помешали складыванию широких кругов православных. К вере пришли в эмиграции прозаик Борис Зайцев, журналист Иван Бунаков (Фондаминский).

Национальный праздник эмиграции, "день русской культуры", отмечался 6 июня, в день рождения Пушкина (церковь настаивала на 28 июля, когда по православному календарю празднуется память благоверного князя Владимира, но безуспешно). Важнейшие учреждения "заграничной России" -университеты и издательства. При помощи американских протестантских организаций Н.А. Бердяев, высланный из России в 1922 г., основал в Берлине религиозно-философскую академию, в 1925 г. переехавшую в Париж. Редакционная статья в первом номере журнала "Путь" (сентябрь 1925 г.) подчеркивает уникальный характер "русского рассеяния". "Путь" искал смысл и предназначение эмиграции, объединившей "громадные силы, ставшие ненужными России". Миссия эмиграции -религиозная. Предписываемая историей аскеза, самоотречение заставляет нас, по мысли Бердяева, идти навстречу западному христианству, видеть в этом испытании призыв не замыкаться в "русской идее". Журналу Бердяева оказывал поддержку митрополит Евлогий (в пику Русской Зарубежной церкви). Вместе с единомышленниками Бердяев основал - сначала в Праге, затем в Париже - Русское Христианское Движение, которое существует и поныне, издает журнал "Вестник РХД", сыгравший значительную роль в жизни эмиграции и (трудами Никиты Струве) свободно распространяемый сейчас в посткоммунистической России. Основная идея РХД состояла в "воцерковлении" светского мира. Журнал "Новый град", который основали в 1931 г. Г.П. Федотов, Ф.А. Степун и И.И. Бунаков, разрабатывал философию истории, весьма близкую к идеям Бердяева. Возникший в самый разгар мирового экономического кризиса, журнал искал связь этого социального и философского упадка с предшествующими событиями в России. Эсхатологические интонации "Нового града" четче выступают на общеевропейском, а не только русском фоне. В первом номере журнала читаем: "На свободу в Европе совершаются многочисленные покушения - в России вся страна превращена в тюрьму". Мечта о "новом граде", сходном с "градом Божиим" Блаженного Августина, о возрастании роли церкви в обществе сплеталась с борьбой против фашизма и коммунизма. "Христианские церкви в наши дни вырабатывают огромную социальную энергию, их цель - объединить и организовать разобщенный мир". Свобода личности и социальная справедливость - вот две опоры в этой борьбе.

С диаметрально противоположной точки зрения смотрели на историю "евразийцы". У них был собственный ответ на вопрос о том, кто мы такие. Милюков, которого Марк Вишняк окрестил "русским европейцем", утверждал: мы часть Европы, но часть отсталая. "Евразиец" Н.С. Трубецкой был убежден, что Россия -страна не столько европейская, сколько азиатская, что противоречие между восточным православием и западным христианством - глубинное, непреодолимое. Для "евразийцев" вопрос о диалоге с Западом и тем более с "латинством" не стоял вообще.

Раев справедливо отмечает, что "евразийское" движение потерпело неудачу. Оно просуществовало недолго: одни "евразийцы" быстро отошли в область чистой лингвистики, другие профессионально занялись музыковедческими штудиями... Не все были готовы к "смене вех", к возвращению в большевистскую Россию. Пример Н.В. Устрялова, сгинувшего в застенках Лубянки вскоре после приезда в СССР, убеждает, что они были правы...

Посредине между "европейством" Милюкова и резким неприятием Запада находились эстеты, позиции которых отличались некоторыми деталями.Вейдле не без основания обвинял соотечественников в том, что они плохо знают настоящую французскую культуру. Но и на этом поприще были успехи, в том числе переводы Георгия Адамовича из Сен-Джона Перса.

Раев - историк, и потому его интересуют исторические труды эмигрантов. У "евразийцев" был свой историк - Г.В. Вернадский, который уже в Америке написал фундаментальную "Историю России". Раев подробно освещает деятельность пражского семинария профессора-византиниста Никодима Кондакова ("Seminarium Kondakovianum"), откуда, кроме Вернадского, вышли богослов Владимир Лосский, историк Николай Андреев (впоследствии профессор Кембриджа). Плеяда историков общественного движения также необыкновенно интересна: в Берлине Сергей Гессен основал "Архив русской революции", в Праге при поддержке Масарика возникли "Русские исторические архивы за границей" (в 1945 г. документы были вывезены из Чехии КГБ и до сих пор остаются недоступными исследователям). Французские ученые по сей день обращаются к трехтомной "Истории России", написанной Милюковым и Эйзенманом в сотрудничестве с французским историком-позитивистом Шарлем Сеньобосом. Монументальный труд Милюкова "Очерки по истории русской культуры" отмечен позитивистским, приземленным мировоззрением автора.

Раев демонстрирует, до какой степени историки, юристы и критики преувеличивали значение русской литературы - подлинного воплощения "русского духа". "Русскость для них была своего рода духовным подвижничеством, которому предавались великие писатели от Ломоносова и Державина до романистов XIX столетия". Русская литература становилась истинной "отчизной" диаспоры (как для В.Г. Короленко в начале нашего века). Верно и то, что русская музыка и русский балет на Западе отчасти теряли яркую национальную окраску. Дягилев многое заимствовал у французов, Стравинский испытал значительное влияние неоклассицизма, по природе своей вненационального. Зато классическая литература, которую выпускали берлинские издательства "Петрополис" и "Слово", принадлежала только эмиграции. Шофер парижского такси или рабочий на заводе Рено в пригороде Бийянкур могли сказать, что Пушкин и Тютчев -их последнее и уникальное достояние, святыня, талисман, скрашивающий суровость заграничного бытия. Федотов называл Пушкина "певцом свободы и империи", последним из великих русских мыслителей, кто сумел сочетать любовь к свободе с любовью к империи. После Пушкина возник тип русского интеллигента, ненавидевшего власть и погибшего от того, что империя и свобода для него исключали друг друга. "Россия не выживет, если не исполнит желания своего поэта и не вдохнет легкости свободы в тяжесть своей воскресшей империи"86. Вейдле напоминал о любви и тяге Пушкина к пяти великим современным ему европейским культурам; пушкинский гений должен был помочь эмигранту освоить новую культуру, хотя как раз Пушкину Европа ответила черной неблагодарностью: в Европе его практически не знают. Быть может, этот "пушкинский парадокс" повторился в судьбе русского эмигранта?