Жорж Нива
XIV. Русские изгнанники
Цирк братьев Труцци: Иван Бунин
//Ж.Нива Возвращение в Европу. Статьи о русской литературе.
М.: Издательство "Высшая школа". 1999
В "Жизни Арсеньева", бесспорном бунинском шедевре, автор в слегка стилизованной под роман форме преподносит читателю обретенные в изгнании воспоминания о России-стране его детства, первой любви, сильнейшей страсти. Эта книга-восхитительный гимн России и жизни. Но в глубине этого гимна лежит смерть.
Длинный бунинский синтаксический период, оснащенный величественными составными прилагательными, которые наплывают друг на друга (как в таинственнейших и глубочайших из стихотворений Тютчева), -одно из самых блистательных достижений русского языка, каким я его знаю и чувствую. Он исполнен ароматами, щедро оперен парусами, устойчив и величав. Это совершенно книжный язык, которым никогда не разговаривают (но ведь и французы не говорят языком Пруста), однако его неторопливое развертывание, кажется, соответствует чему-то самому сокровенному - сущности бытия, памяти, живого существа.
Вот ребенок идет в цирк. Медленно, протяжно, словно неудержимый хмель, накатывает очарование. Да простит мне читатель длинную цитату: по ней, как по мосту, я попытаюсь войти в чудо.
"А вечером мы сидели в огромном и ледяном шатре братьев Труцци, резко и приятно вонявшем всем тем, чем всегда воняет цирк. Резко, попугаями, вскрикивали, вылетая на арену под гогот публики и со всего размаху шлепаясь с притворной неловкостью животом в песок, широкоштанные клоуны с мучными лицами и оранжево-огненными волосами, за ними тяжело вырывалась старая белая лошадь, на широчайшей, вогнутой спине которой стоя неслась вся осыпанная золотыми блестками коротконогая женщина в розовом трико, с розовыми тугими ляжками под торчащей балетной юбочкой. Музыка с беззаботной удалью нажаривала: "Ивушка, ивушка, зеленая моя", чернобородый красавец директор во фраке, в ботфортах и в цилиндре, стоя и вращаясь посреди арены, равномерно и чудесно стрелял длинным бичом, лошадь, круто, упрямо выгнув шею, вся завалившись вкось, тяжким галопом мчалась по самому краю круга, женщина выжидательно пружинила на ней и вдруг с каким-то коротким кокетливым криком взвивалась и с треском прорывала бумажный щит, вскинутый перед ней шталмейстерами в камзолах. А когда она, стараясь быть легче пуха, слетала наконец с лошади на изрытый песок арены, с чрезвычайнейшей грацией приседала, делала ручками, как-то особенно вывертывая их в кисти, и, под бурю аплодисментов, с преувеличенной детскостью, уносилась за кулисы, музыка вдруг смолкала (хотя клоуны, расхлябанно шатаясь по арене с видом бесприютных дурачков, картаво кричали: "Еще полпорции камаринского!") и весь цирк замирал в сладком ужасе: шталмейстеры с страшной поспешностью бежали на арену, таща за собой огромную железную клетку, а за кулисами внезапно раздавался чудовищный перекатный рык, точно там кого-то мучительно тошнило, рвало, и затем такой мощный, царственный выдых, что до основания сотрясался весь шатер братьев Труцци".
