Здесь уместно напомнить то, что писали в свое время французские русисты Жорж Нива и Жерар Абенсур. Отдадим должное Жоржу Нива, профессору-слависту, который сумел миновать период заблуждений. С мужественной прямотой он пишет во вступлении к своей книге “Россия – Европа, конец раскола” (Лозанна, 1993 г.) о крушении чаяний французской интеллигенции на обновление “старого мира” и рождение “нового человека”. Зато Жерар Абенсур, его сокурсник в “Эколь Нормаль Сюпериер” в своей статье “Николай Авдеевич Оцуп и его французские ученики”2, гордясь своим знакомством с Н. А. Оцупом, тем не менее высказывает снисходительно-пренебрежительное отношение к “белоэмигранту”: “Скромный человек, Николай Авдеевич никогда не рассказывал нам о созданном им русскоязычном парижском журнале ‘Числа’, редактором которого он был в начале 1930-х гг... В материальном отношении ему жилось нелегко... Мы, французские интеллектуалы, находились во власти марксистских идей, испытывали безмерное восхищение перед Советским Союзом, который, надо признать, умел выставить себя в выгодном свете. Видимо по этой причине Н. А. придерживался безукоризненного нейтралитета... В те годы во французской среде существовала тенденция преуменьшать вклад русских эмигрантов в культуру и даже дискредитировать их, поэтому мы, аспиранты ‘Эколь Нормаль’, пребывали в полном неведении по отношению ко всему, что было написано во Франции на русском языке. Скорее всего, именно поэтому Николай Оцуп сконцентрировал свое внимание на классике… По возвращении из Москвы, в 1957 г., я ему рассказал о своих впечатлениях, которые, кстати сказать, были весьма позитивными. Он слушал молча...”. Молчание поэта-эмигранта красноречиво, комментарии излишни...

Отсюда ясно, что диалог двух культур был труден не только до Второй мировой войны, но и после, и не просто труден, а невозможен. Тема эта весьма актуальная, до недавнего времени почти не исследованная, хотя, несомненно, представляющая большой интерес как для историков литературы и искусства, так и для широких кругов общественности обеих стран.

Попытки подобного диалога, притом с обеих сторон, все-таки предпринимались. В 1928 году, по инициативе молодого русского литератора Всеволода Фохта ежеквартальный журнал “Франция и мир” (“France et Monde”, ed. “Humanites contemporaines”) начал печатать произведения русских писателей-эмигрантов – Цветаевой, Тэффи, Зайцева, Кузнецовой и других, стремясь ознакомить с ними французскую читающую публику. Предполагалось даже издание антологии. Одновременно в целях сближения была создана “Франко-русская студия” (Studio Franco-Russe), проводившая поэтические вечера, встречи, литературные диспуты. Из французской элиты участвовали: Поль Валери, Андре Мальро, Андре Моруа, Жорж Бернанос, Жак Маритэн, Габриэль Марсель, Станислав Фюме, Рене Лалу, Рене Гиль, а с русской стороны – Н. Бердяев, Б. Вышеславцев, Г. Федотов, П. Муратов, М. Цветаева, Б. Зайцев, М. Алданов, Г. Адамович, Г. Газданов, Б. Поплавский, М. Слоним, В. Вейдле и др.3

Первое публичное собрание, состоявшееся 29 октября 1929 г., было посвящено “Тревоге в литературе”, на втором, 26 ноября, обсуждалось влияние французской литературы на русских писателей с 1900 года. Третий вечер был посвящен “проблеме Достоевского”, а четвертый, 28 января 1930 года, “духовной драме Л. Толстого”. После чего, как ни прискорбно, “франко-русские встречи” приказали долго жить... Активный участник этих встреч В. В. Вейдле в своих воспоминаниях констатирует не без горечи: “Французы особенно широкого и особенно горячего интереса к парижским русским писателям первой эмиграции не проявляли... Как далека была наша, хотя бы и парижская, литература от литературы французской! Мне мечталось порой об их сближении. Оно не состоялось. Хотя кое-что в этом направлении и было сделано”.4

Исключения из этого общего правила все-таки были: Ремизов, Мережковский, Бердяев, Шестов и сам Вейдле, пишущий по-французски. Им активно помогали, их печатали Шарль дю Бос, Габриэль Марсель, Жак Маритэн, Марсель Арлан. Тем не менее, участие русских писателей, критиков, философов в культурной жизни межвоенной Франции было более чем скромным. Альянс с французской культурой не случился. Канадский исследователь Леонид Ливак пытается доказать наличие более тесных интеллектуальных контактов.5 Но, увы, трудно соглашаться с этим тезисом.

Эмиграция была изолирована, главным образом, из-за идеологической левизны французской элиты. О чем без прикрас и умолчаний свидетельствуют, кроме В. Вейдле, Г. Адамович, Н. Берберова, Г. Струве. “Вокруг был Запад, в частности – Париж, блестящий и безразличный... а проникнуть во французские ‘круги’, даже если бы и было к тому желание, удавалось преимущественно тем, кто этого настойчиво, и не без заискивания, добивался. Приглашений никаких не бывало, а о каком-либо интересе или хотя бы любопытстве нечего и говорить”, – писал Г. Адамович в конце 1954 г.6 О том же в своих мемуарах пишет и Нина Берберова: “Страшное, грозное время – двадцатые-тридцатые годы нашего века... В то время во всем западном мире не было ни одного видного писателя, который был бы ‘за нас’, то есть который поднял бы голос против преследований интеллигенции в СССР, против репрессий, против советской цензуры, арестов, процессов, закрытия журналов, против железного закона социалистического реализма, за неповиновение которому шло уничтожение русских писателей. Старшее поколение – Уэллс, Шоу, Роллан, Манн – было целиком за ‘новую Россию’, за ‘любопытный опыт’, ликвидировавший ‘ужасы царизма’, за Сталина против Троцкого, как оно было за Ленина против других лидеров русских политических партий. Старшее поколение – с Теодором Драйзером, Синклером Люисом, Эптоном Синклером, Андре Жидом (до 1936 г.), Стефаном Цвейгом, во всех вопросах было на стороне компартии против оппозиции...”7.

К счастью, художникам-эмигрантам оказалось легче завязывать творческие связи, правда, не без усилий с их стороны. Они сумели не только включиться в художественную жизнь Запада, но и дать старт новым направлениям в живописи. Достаточно упомянуть В. Кандинского, О. Цадкина, Н. де Сталь, Соню Делоне. Этому, безусловно, способствовало то, что многие приезжали в Париж еще задолго до революции и полноправно вписались в артистическое панно довоенного Парижа. В их числе были М. Шагал, С. Ястребцов (Фера), Л. Сюрваж, М. Васильева, С. Шаршун, Н. Гончарова, М. Ларионов. А “Парижская школа” немыслима без А. Ланского, И. Пуни, С. Полякова, М. Андреенко, Л. Зака, К. Терешковича, Х. Сутина, Л. Воловика, П. Кремня, М. Кикоина, М. Маревны, С. Фотинского, Д. Бушена и др.

Стоило бы рассказать и о блистательных “Русских сезонах” С. Дягилева в Париже (1909–1929 гг.), но это уже другая история, и ее завершение было более счастливым, нежели развязка истории “любви без взаимности” между русским и французским литературным миром.

Можно лишь пожалеть, что и после крушения советского тоталитаризма ситуация на “французской стороне” больших изменений не претерпела, хотя вести диалог уже не с кем: одних уж нет, а те далече... Но потребность в объективном и честном осмыслении драматичного прошлого остается. Признать ошибку никогда не поздно. Воздать должное тем, кто, оказавшись “в послании” на французской земле, достойно нес свою миссию, не только можно, но и должно. Будем надеяться, что это все-таки произойдет.

Ницца