И снова мне пришлось убедиться, что император ни на минуту не может забыть ни того, кто он, ни того внимания к себе, которое он постоянно вызывает у всех его окружающих. Он вечно позирует и потому никогда не бывает естествен, даже тогда, когда кажется искренним. Лицо его имеет троякое выражение, но ни одно из них не свидетельствует о сердечной доброте. Самое обычное, это - выражение строгости, второе, более редкое, но более подходящее к нему,- выражение какой-то особой торжественности, и, наконец, третье - выражение, производимое его обычным видом. Но и это случайное, обманчиво любезное выражение не может произвести должного впечатления, так как оно, как и все остальные, совершен­но меняя черты лица, внезапно появляется и так же внезапно исче­зает, не оставляя ни малейшего следа и ничуть не влияя на новое, совершенно иное выражение. Это - быстрая и полная перемена декораций, не подготовленная никаким переходом, или же маска, которую, по желанию, надевают и снимают. Император - всегда в своей роли, которую он исполняет, как большой актер. Масок у не­го много, но нет живого лица, и когда под ними ищешь человека, всегда находишь только императора.

Думаю, что это, пожалуй, можно даже поставить ему в заслугу: он добросовестно выполняет свое назначение. Он обвинял бы самого себя в слабости, если бы мог допустить, чтобы кто-нибудь хоть на мгновение подумал, что он живет, думает и чувствует как обыкно­венные люди. Не разделяя ни одного из наших чувств, он всегда остается лишь верховным главой, судьей, генералом, адмиралом, на­конец, монархом и ничем другим. Каким утомленным он должен по­чувствовать себя к концу жизни!

Люди, близко знавшие императора Александра, хвалят его за совершенно иное. Хорошие и дурные черты характера обоих братьев были совершенно противоположны; они не имели ничего общего между собой и никогда не питали симпатии друг к другу. Воспоми­нание о покойном императоре здесь теперь не очень поощряется, что согласуется и с общей политикой - забывать о предшествующем царствовании. Петр Великий гораздо ближе императору Николаю, чем его брат Александр, и потому Петр еще и теперь в большой моде. Хороший тон повелевает здесь превозносить предков императора и поносить его непосредственных предшественников.

Государь по своему рождению скорее немец, нежели русский, и потому красивые черты его лица, правильность его профиля, его военная выправка более напоминает о Германии, чем характери­зует Россию. Его немецкая натура должна была долго мешать ему стать тем, чем он является теперь,- истинно русским. Кто виноват? Не будь этого, может быть, он был бы простым, добродушным чело­веком. Представьте же себе, скольких усилий стоило ему сделаться верховным главой славян! Не каждый становится деспотом, потому что он хочет быть им. Необходимость вечно побеждать самого себя, чтобы властвовать над другими, быть может, объясняет и чрез­мерный патриотизм императора Николая.

Чтобы освободиться, насколько возможно, от ярма, которое он сам на себя налагает, он мечется, как лев в клетке, как больной в лихорадке. Он ездит верхом, совершает прогулки, делает смотры, производит маневры, катается по реке, устраивает празднества, производит ученье флоту,- и все это в один и тот же день. Во двор­це больше всего боятся досуга, и отсюда легко заключить, какая ца­рит здесь скука. Император беспрерывно путешествует, он проезжа­ет, по крайней мере, 1500 лье каждый сезон и не допускает, чтобы кто-либо не был в состоянии проделать то же, что и он. Императрица любит его, боится оставлять его одного, повсюду следует за ним, поскольку это позволяют ей слабые силы, и умирает от усталости. Она невольно привыкла к существованию чисто внешнему, и этот рассеянный образ жизни, ставший необходимым для ее души, уби­вает ее тело.

Я был представлен сегодня вечером государю, согласно его распоряжению, не французским послом, как предполагалось, а обер-церемониймейстером двора. Все иностранцы, удостоившиеся вместе со мной указанной чести, собрались в одной из зал, через которую должны были проследовать высочайшие особы для открытия бала. Эта зала находится перед большой, заново отделанной, вызолочен­ной галереей, которую двор со времени пожара еще не видел. Мы прибыли к установленному часу и должны были долго ждать появления государя. Со мною было несколько французов, один поляк, один женевец и несколько немцев. На противоположной стороне залы красовался ряд придворных дам.

Император принял нас с изысканной любезностью. С первого взгляда в нем виден человек, обязанный и привыкший щадить са­молюбие того, с кем он говорит, и каждый из нас сразу же почувст­вовал, какого мнения о нем государь, а стало быть, и все остальные.

Чтобы дать мне понять, что он без малейшего недовольства смот­рит на мое намерение объехать его империю, государь милостиво сказал мне, что я должен проехать, по крайней мере, до Москвы и Нижнего, дабы составить себе истинное представление о стране. «Петербург - русский город, но это - не Россия».

Этот петербургский полонез невольно заставил меня вспомнить о другом придворном бале, во времена Венского конгресса, в 1814 го­ду. Никакой этикет не соблюдался тогда на этих блестящих европейских празднествах, каждый находился, где ему угодно, среди монархов всего мира. Случайно я очутился между императором Александром и его супругой, урожденной принцессой Баденской. Я продолжал танцевать, чувствуя, однако, некоторое стеснение от со­седства столь высоких особ. Вдруг цепь танцующих остановилась, неизвестно по какой причине, так как оркестр продолжал играть. Император, шедший в следующей за мной паре, через мое плечо обратился довольно резко к императрице, которая шла в паре впере­ди меня, со словами: «Продолжайте же!» Государыня обернулась и, увидев императора танцующим с дамой, которой он уже несколь­ко дней оказывал особое внимание, проговорила с неописуемым вы­ражением: «Пожалуйста, будьте вежливее!» Государь, посмотрев на меня, закусил губы. Кортеж двинулся вперед, и полонез возоб­новился (Венский конгресс, на который съехались все монархи, свергнутые и несверг-нутые владетельные князья, дипломаты и пр., сопровождался беспрерывными двор­цовыми выходами, концертами, спектаклями, маскарадами, пирами и пр., вплоть до инсценировок недавних кровавых сражений. Рассказанный Кюстином инцидент, происшедший на балу между царственными супругами и рисующий «рыцарственного» Александра отнюдь не с рыцарской стороны, вполне вероятен. Надо вспомнить по­стоянное пренебрежительно-холодное отношение Александра к жене, которое в Вене должно было разнообразиться еще и другим чувством. Там, после долгой раз­луки, Елизавета Алексеевна встретилась со своим первым любовником, кн. А. Чарто-рижским. Дневник последнего свидетельствует, что встреча эта прошла для обоих далеко не бесследно. В дневнике читаем: «Она всегда первый и единственный пред­мет. Обмен кольцами. Ее доброта, ее чувства иного рода... Я предостерег отно­сительно его (Александра) мысли о примирении... Пишу к ней... Мой разговор с императором. Поднимаю материю о ней...» Отсюда можно судить о характере от­ношений между супругами в это время.)

Блеск главной галереи в Зимнем дворце положительно ослепил меня. Она вся покрыта золотом, тогда как до пожара она была окрашена лишь в белый цвет. Это несчастье во дворце дало возмож­ность императору проявить свою страсть к царственному, я сказал бы даже - божественному великолепию.

Послы всей Европы были приглашены на празднество, чтобы воочию убедиться в исключительном всемогуществе правительства. Один из величайших в мире дворцов, заново восстановленный в те­чение одного года,- какой объект для восторженного удивления людей, привыкших дышать воздухом двора!

Еще более достойной удивления, чем сверкающая золотом зала для танцев, показалась мне галерея, в которой был сервирован ужин. Она еще не вполне закончена отделкой, люстры из белой бумаги, специально устроенные для временного освещения галереи, имели фантастический, очень понравившийся мне вид. Это импровизиро­ванное для свадебного торжества освещение далеко, конечно, не со­ответствовало обстановке волшебного дворца, но оно давало яркий, почти солнечный свет и для меня этого было достаточно. Во Фран­ции, благодаря успехам индустрии, мы уже почти забыли, что су­ществуют свечи, в России же обычно еще до сих пор употребляются восковые свечи (Уже сначала XIX в. во Франции, в Англии, в Италии и других европейских государствах стало широко применяться газовое освещение. )

Присутствовавший в числе иностранцев молодой и образованный женевец представлялся государю в тот же вечер в мундире нацио­нальной гвардии, не особенно понравившемся императору. Тем не менее юный швейцарец чувствовал себя совершенно свободно. По природному ли самодовольству, из-за республиканской ли беззас­тенчивости, или, наконец, просто по душевной простоте он совер­шенно не обращал внимания ни на окружавших его особ, ни на то впечатление, которое он на них производит. Я даже слегка зави­довал его поразительной самоуверенности, которой сам совершенно не обладаю. Моя манера держаться, вовсе не схожая с его манерой, привела тем не менее к одному и тому же результату: император обходился с нами обоими одинаково любезно.

Один опытный и умный человек полусерьезно, полушутя сове­товал мне принять перед императором робкий и почтительный вид, если я хочу ему понравиться. Этот совет был совершенно излишен, так как я по натуре своей настолько робок и застенчив, что пришел бы в смущение, если бы должен был зайти в хижину угольщика и с ним познакомиться: очевидно, не напрасно имеешь в своих жилах немецкую кровь. Я обладаю поэтому уже по природе достаточной дозой робости, необходимой для успокоения болезненного самолю­бия царя, который был бы столь же величествен, каким он всегда желает казаться, если бы он и меньше был занят мыслью, что кто-нибудь может оказать ему недостаточно почтительности. Новое подтверждение того, что в этом дворце все проводят время исключи­тельно в генеральных репетициях. Но это беспокойство императора о священном величии его особы не всегда, однако, является у него господствующим.

Я уже говорил, что женевец, не разделяя моей, внушенной ста­ринными понятиями, скромности, совершенно не испытывал никако­го смущения. Он молод и сын своего времени,- этим все объясняет­ся. И я невольно, не без чувства зависти, удивлялся его спокойствию и непринужденности всякий раз, когда император с ним заговари­вал.

Обходительность государя была, однако, скоро подвергнута мо­лодым швейцарцем более решительному испытанию. Войдя в пред­назначенную для банкета галерею, новый республиканец направил­ся, согласно полученным указаниям, направо, увидел здесь неболь­шой круглый стол, совершенно еще свободный, и бесстрашно один за ним уселся. Несколько минут спустя, после того как все гости заняли свои места за большим столом, вошел император в сопро­вождении самых приближенных к нему лиц - должен заметить, что императрицы с ним не было,- и сел за тот же круглый стол,против швейцарского национального гвардейца, продолжавшего сидеть на своем месте с тем же поражавшим меня невозмутимым спокойствием.

Я был совершенно погружен в созерцание этой волшебной картины, когда вдруг неожиданно услышал нежный женский голос: «Что вы делаете здесь, маркиз?»

- Государыня, я восхищаюсь; сегодня я ничего другого делать не могу.

Это была императрица; она очутилась одна вместе со мной в амбразуре окна, похожего на открытый, выходящий на Неву павильон.

Я задыхаюсь,- продолжала государыня,- это менее поэтич­но, нежели то, чем вы по справедливости восхищаетесь. Картина, действительно, великолепна. Я уверена, что только мы вдвоем и на­блюдаем здесь эти поразительные световые эффекты.

Все, что я вижу здесь, государыня, ново для меня, и я никогда не перестану сожалеть о том, что не приехал в Россию в молодости.

Можно всегда оставаться молодым - сердцем и воображе­нием.

Я не решался ей что-либо ответить, так как у государыни, как и у меня, ничего другого от молодости не осталось, и я боялся дать ей это почувствовать. Удаляясь, императрица с мягкостью, которая ее так существенно отличает, проговорила:

- Я буду вспоминать о том, что я здесь вместе с вами страдала и восхищалась. Я не совсем ухожу, мы с вами сегодня вечером еще увидимся.

Прежде, чем покинуть галерею и перейти в бальный зал, я снова подошел к другому окну, выходящему во внутренний двор, и здесь внимание мое привлекло зрелище в совершенно другом жанре, но столь же неожиданное и поразительное, как восход солнца на пре­красном небе Петербурга. Двор Зимнего дворца, четырехугольный, как двор Лувра, во время бала постепенно наполнялся народом (Лувр - величайшее парижское общественное здание, в котором собраны художественные ценности французского народа. Огромное по занимаемой площади (до 200 тыс. м ) и в течение более трех веков подвергавшееся постоянным пере­стройкам и достройкам, здание это в настоящее время подразделяется на «Новый Лувр» и «Старый Лувр». Последний - квадратный по плану, заключающий в себе такой квадратный двор,- и имел в виду автор.) Предутренний туман рассеялся, наступал день, и я мог ясно видеть эту толпу, немую от восхищения, неподвижную, молчащую, как бы пораженную блеском дворца своего властителя и с какой-то живот­ной радостью вдыхающую запах царского банкета. Весь двор был густо заполнен толпой, так что не видно было ни одного вершка свободной земли. И все же эта толпа, этот молчаливый восторг и ликование народа на глазах своего монарха кажутся мне в деспо­тической стране подозрительными. Народ радуется веселью своих господ, но веселится он при этом очень печально. Страх и угодли­вость простых смертных, гордость и презрительная надменность правителей - единственные чувства, которые могут жить под гне­том русской автократии.

Среди всех этих петербургских празднеств я не могу забыть о путешествии императрицы Екатерины в Крым и о бутафорских фасадах деревенских изб, устроенных на известном расстоянии друг от друга из раскрашенных досок и полотна, чтобы показать торжествующей монархине, как под ее эгидой пустыни заселились народом (Когда осенью 1784 г. Екатерина задумала путешествие в Крым, Потем­кин срочными приказами спешил инструктировать местных губернаторов о том, как обмануть императрицу и создать у нее выгоднейшее впечатление о состоянии завое­ванного края. Выехала Екатерина лишь через три года, так что у администрации ока­залось много времени для подготовки. Успех был полный. По возвращении Екате­рина писала Потемкину, что не перестает говорить «о прелестном положении мест вам вверенных губерний и областей, о трудах, успехах, радении, усердии, попечении и порядке, вами устроенном повсюду». А французский путешественник, маркиз де-Линь, ехавший по следам Екатерины, тогда же писал: «Теперь я узнал, что значат искусные обманы: императрица, не будучи в состоянии выходить из кареты, должна верить, что некоторые города, коим она давала знатные суммы на построение, уже совсем кончены: между тем как мы часто находили сии же города без улиц, улицы псч домов, дома без кровлей, окон и дверей. Императрице показывали одни камен­ные ряды, красиво выстроенные, одни колоннады губернаторских палат... В тех мес­тах, по которым проезжала императрица, богатые декорации, нарочно для нее выстроенные, валились тотчас после ее проезда». )Такие же помыслы владеют умами русских и по сие вре­мя. Каждый старается замаскировать пред глазами властелина пло­хое и выставить напоказ хорошее. Это какой-то перманентный заговор беззастенчивой лести, заговор против истины с единствен­ной целью доставить удовлетворение тому, кто, по их мнению, жела­ет блага для всех и это благо творит.