Надо быть русским, мало того, самим императором, чтобы противустоять усталости от петербургской жизни в настоящее

время. Вечером - празднества, какие только в России и можно увидеть, утром - поздравления во дворце, приемы, публичные празднества, парады на суше и море, спуск 120-пушечного корабля на Неву в присутствии двора и всего города. Все это поглощает мои силы и дает обильную пищу моему воображению.

Когда я говорю, что весь город присутствовал при спуске на воду судна,- самого большого, которое Нева когда-либо несла на своих водах,- не следует думать, что на этом морском празднике действительно присутствовала несметная толпа народа: русские ме­нее всего испытывают нужду в пространстве. Те 400-500 тысяч че­ловек, которые живут в Петербурге, отнюдь его не заселяя, теряются в безмерном просторе города, сердце которого сделано из гранита и металла, тело из гипса и цемента, а конечности из раскрашенного дерева и гнилых досок. Эти доски стоят здесь, как стены вокруг пустынного болота. Колосс на глиняных ногах, этот город сказочной роскоши, не похож ни на одну из столиц цивилизованной Европы, хотя при его основании их всех копировали.

Я видел Венский конгресс, но я не припомню ни одного торже­ственного раута, который по богатству драгоценностей, нарядов, по разнообразию и роскоши мундиров, по величию и гармонии об­щего ансамбля мог бы сравниться с праздником, данным импера­тором в день свадьбы своей дочери в Зимнем дворце, год назад сгоревшем и теперь восставшем из пепла по мании одного человека. Да, Петр Великий не умер. Его моральная сила живет и продолжает властвовать. Николай - единственный властелин, которого имела Россия после смерти основателя ее столицы (Сравнение Николая I с Петром было тогда чрезвычайно модно («Семей­ным сходством будь же горд»), благодаря обманчивому представлению о духовной мощи Николая. Но, спеша поставить его на одну доску с его пращуром, конечно, мило кто мог решиться противопоставить Николая всем остальным монархам, получившим от Кюстина наименование «ненастоящих властелинов». )

Мне говорили,- сказала великая княгиня,- что вы вращае­тесь в Париже в очень интересном обществе.

Да, сударыня, я люблю общество одаренных людей и беседа с ними - мое высшее удовольствие. Но я далек был от мысли, что вашему высочеству известны такие детали из моей жизни.

Мы хорошо знаем Париж и также знаем, что в нем мало лю­дей, правильно оценивающих нынешнее время и сохраняющих па­мять о временах прошедших. Конечно, „ такие лица у вас все же встре­чаются. Мы любим, по их творения, многих ваших писателей, с которыми вы, наверное, часто встречаетесь, в особенности же г-жу Гэ и ее дочь, г-жу де Жирарден (София Гэ (1766-1852), французская писательница, аристократка по про­исхождению и по вкусам. Она является автором ряда романов, посвященных мас­терскому описанию дореволюционного общества и беспечной парижской жизни времен директории. Ее дочь, Дельфиния, в замуж. Жирарден (1805-1855), дебютировала в качестве поэтессы, а в 1830-х гг. обратилась к романам, новеллам и траге­диям. Ни та, ни другая, конечно, никак не могли быть отнесены к числу первых ве­личин французской литературы. Но зато о них можно было безбоязненно говорить мри дворе русского императора, ненавидевшего современную Францию.)

Эти дамы в высшей степени одарены и талантливы, и я счастлив, что могу назвать их своими друзьями.

Вот видите, какие у вас интересные и талантливые друзья. Мы читаем книги г-жи Гэ с большим удовольствием. Какого мнения вы о них?

Я нахожу, что в них дается вербное представление о прежнем обществе и притом человеком, который это общество понимает и ценит.

Почему г-жа де Жирарден ничего более не пишет?

- Она - поэтесса, а для поэтов молчание - также творче­ство.

При разговоре с великой княгиней я придерживался правила только слушать и отвечать. Я ждал, что она назовет еще несколько литературных имен, которые тем более льстили бы моей патриоти­ческой гордости. Но это ожидание было напрасно: великая княгиня, которая живет в стране, где прежде всего ценят такт, несомненно, лучше меня знала, что можно говорить и о чем лучше промолчать. Опасаясь одинаково значения как моих слов, так и моего молчания, она не произнесла более ни слова о нашей современной литературе. У нас, действительно, немало имен, одно упоминание коих может смутить спокойствие духа и однообразие мысли, деспотически при­витое всем, кто желает жить при русском дворе(Отношение правительства к современной французской литературе было резко отрицательным и подозрительным. Оно вытекало из общего недоверия к Франции, особенно усилившегося в нач. 1830-х гг. Бенкендорф глубокомысленно внушал Николаю I, что вообще «с самой смерти Людовика XIV французская нация, более испорченная, чем образованная, опередила своих королей в намерениях и потреб­ности улучшений и перемен; что не слабые Бурбоны шли во главе народа, а он сам влачил их за собой». Подобными взглядами и определялось отношение правительства к французской литературе, подвергавшейся жестоким гонениям в России. В 1830 г. была закрыта «Литературная Газета» Дельвинга за помещение незначительных сти­хов Казимира Делавиня. В дневнике 1830-х гг. цензора А. В. Никитенко содер­жится множество подобных любопытных фактов. Так, в 1831 г. цензура затрудня­лась пропустить перевод «Адольфа» Бенжамена Констаны только из-за имени авто­ра. В 1834 г. министр лично запретил «Собор Парижской богоматери» Гюго. Через год Никитенко угодил на гауптвахту за то, что в «Библиотеке для чтения» пропустил стихотворение того же Гюго «Красавица», которое «привело в волнение монахов». Тогда же едва не пострадал столь «благонамеренный» писатель, как Греч. Он по­местил в «Северной Пчеле» либретто оперы «Роберт-Дьявол», не учтя изменений, внесенных по распоряжению государя. Николай велел передать ему, что «еще один та­кой случай - и Греч будет выслан из столицы». Немудрено, что «верноподданные» авторы спешили засвидетельствовать свою солидарность с правительством. Пресловутый Сенковский, наивно пытаясь сохранить хоть тень независимости, заве­рял, что «ненависть его к новой французской школе есть плод свободного убежде­ния, что он всего больше ненавидит французских современных писателей за их вражду против семейного начала». И, несмотря на все это, те, кто хотели, зна­комились с новинками французской литературы. Никитенко свидетельствовал, что «нет ни одной запрещенной иностранною цензурой книги, которую нельзя было бы купить даже у букинистов». )

Перед ужином императрица, сидевшая у бассейна, под навесом из экзотических растений, куда она укрывалась после каждого полонеза, чтобы хоть немного отдохнуть от царившей в зале тропи­ческой жары, знаком пригласила меня приблизиться. Я поспешил последовать ее приглашению, но в это время к бассейну подошел государь и, взяв меня об руку, отвел на несколько шагов от кресла императрицы. Здесь в течение более четверти часа он вел со мной беседу на разные интересные темы.

Сначала он сказал несколько слов о прекрасном устройстве сегодняшнего празднества. Я ответил ему, что поражаюсь, как при столь деятельной жизни он находит время для всего, даже для участия в развлечениях.

- К счастью,- возразил государь,- административная маши­на в моей стране крайне проста, иначе, при огромных расстояниях, являющихся серьезным для всего препятствием, я при более слож­ной форме управления, головы одного человека оказалось бы не­достаточно.

Я был удивлен и польщен этим откровенным тоном. Император, который лучше, чем кто-либо другой, понимает то, что ему не вы­сказывают, продолжал, как бы отвечая на мою мысль:

Я говорю с вами так, потому что уверен, что вы поймете меня: мы продолжаем дело Петра Великого.

Он не умер, государь, его гений и воля властвуют и сейчас над Россией.

Когда император разговаривает с кем-либо публично, большой круг придворных опоясывает его на почтительном расстоянии. Ни­кто поэтому не может слышать слов государя, но взоры всех бес­прерывно устремлены на него, и не монарх стесняет вас при беседе с ним, а его двор.

Но,- продолжал государь,- эту волю очень трудно осущест­влять. Общая покорность дает вам повод считать, что все у нас однообразно. Вы ошибаетесь: нет другой страны, где было бы такое разнообразие народностей, нравов, религий и духовного развития, как в России. Это разнообразие таится в глубине, единение же явля­ется поверхностным и только кажущимся. Вы видите здесь вблизи нас двадцать офицеров; из них только двое первых - русские, трое следующих - примирившиеся с нами поляки, часть остальных - немцы. Даже ханы привозят мне своих сыновей, чтобы я их воспи­тывал среди моих кадетов. Вот вам один из них,- сказал он, указы­вая на маленькую китайскую обезьяну в диковинном бархатном одеянии, расшитом золотом. Это дитя Азии было прикрыто сверху высоким, прямым, остроконечным головным убором, похожим на шутовской колпак, с большими округленными и загнутыми краями.

Тысячи детей обучаются и воспитываются вместе с этим мальчиком на мои средства.

В России, государь, все творится в огромном масштабе; здесь все колоссально.

Слишком колоссально для одного человека. Надеюсь, вы не ограничитесь одним Петербургом? Каков план вашего даль­нейшего путешествия по моей стране?

Государь, я рассчитываю отправиться дальше тотчас же после петергофских празднеств.

Куда же?

В Москву и Нижний.