Если подойти к петергофскому празднику, как к великолеп­ному зрелищу, как к живописному скоплению людей всех званий в роскошных и живописных нарядах, то он окажется выше всяких похвал. Сколько я о нем ни читал, сколько мне ни рассказывали, я не ожидал ничего подобного: действительность превзошла самую пылкую фантазию.

Представьте себе дворец, выстроенный на природной террасе, которая по высоте может сойти за гору в стране беспре­дельных равнин, в стране, столь плоской, что при подъеме на холм в шестьдесят футов высотой горизонт расширяется чуть ли не до бесконечности (Петергофский дворец в первоначальном своем виде был построен француз­ским зодчим Лебланом в 1716-1717 гг. Невысокий кряж, проходящий на расстоянии полукилометра от берега Финского залива, послужил Леблану естественным под­ножием для дворца. Между этим кряжем и морем зодчий разбил великолепный парк. )У подножия этой внушительной террасы начи­нается прекрасный парк, доходящий до самого моря, где вытяну­лись в линию военные суда, иллюминованные в вечер праздника. Волшебное зрелище! Огни загораются, сверкают, растут, как по­жар, и, наконец, заливают все пространство от дворца до вод Финского залива. В парке становится светло как днем. Деревья освещаются солнцами всех цветов радуги. Не тысячи, не десятки, а сотни тысяч огней насчитываются в этих садах Армиды(Армида - одна из героинь «Освобожденного Иерусалима», произведения знаменитого итальянского поэта XVI в. Торквато Тассо.) А вы любуетесь всем этим из окон дворца, переполненного толпой на­рода, ведущего себя так, словно он всю жизнь провел при дворе.

Однако, хотя целью праздника было стереть различия между сословиями, они все же не смешиваются друг с другом в толпе. Несмотря на жестокий удар, нанесенный аристократии деспотиз­мом, в России еще существуют касты. В этом можно усмотреть лишнюю черту сходства с Востоком и одно из разительнейших противоречий общественного строя, созданного нравами народа, с одной стороны, и усилиями правительства, с другой. Так, на этом празднике,- истинной оргии самодержавной власти,- отовсюду сквозь видимый беспорядок бала проглядывали черты порядка, господствующего в стране. Те, кого я встречал, были то купцы, то солдаты, то крестьяне, то придворные, и все отли­чались друг от друга по костюму. Человек, который не имел бы дру­гих отличий, кроме личных заслуг, показался бы здесь аномалией. Не нужно забывать того, что мы находим здесь на рубеже Азии: русский во фраке кажется мне иностранцем у себя на родине. Бал оказался настоящим столпотворением. Он считается мас­кированным потому, что мужчины носят за плечами кусок шелка, именуемый венецианским плащом. Этот «плащ» комично болтается поверх мундиров. Полные народом залы старого дворца представ­ляют собой море лоснящихся от масла голов, над которыми господ­ствует благородная голова императора. Николай I, по-видимому, умеет подчинять себе души людей, а не только возвышаться над толпой по росту. От него исходит какое-то таинственное влияние. В Петергофе, как и на параде, как и на войне, как во все моменты его жизни, вы видите в нем человека, который царствует.

Столь прославленное гостеприимство московитов тоже превра­тилось в чрезвычайно тонкую политику. Она состоит в том, чтобы как можно больше угодить гостям, затратив на это как можно меньше искренности. И наилучшей репутацией пользуются те путешественники, которые легче других даются в обман. Здесь вежливость есть не что иное, как искусство взаимно скрывать тот двойной страх, который каждый испытывает и внушает. Всюду и везде мне чудится прикрытая лицемерием жестокость, худшая, чем во времена татарского ига: современная Россия гораздо ближе к нему, чем нас хотят уверить. Везде говорят на языке просветительной философии XVIII века, и везде я вижу самый невероятный гнет. Мне говорят: «Конечно, мы хотели бы обойтись без произвола, мы были бы тогда богаче и сильнее. Но, увы, мы имеем дело с азиатским народом». И в то же время говорящие ду­мают: «Конечно, хорошо было бы избавиться от необходимости говорить о либерализме и филантропии, мы стали бы счастли­вее и сильнее, но, увы, нам приходится иметь дело с Европой».

Русские всех званий и состояний с удивительным, нужно сознаться, единодушием способствуют подобному обману. Они до такой степени изощрены в искусстве лицемерия, они лгут с таким невинным и искренним видом, что положительно приводят меня в ужас. Все, чем я восхищаюсь в других странах, я здесь ненавижу, потому что здесь за это расплачиваются слишком дорогой ценой. Порядок, терпение, воспитанность, вежливость, уважение, естест­венные и нравственные отношения, существующие между теми, кто распоряжается, и теми, кто выполняет, одним словом, все, что составляет главную прелесть хорошо организованных обществ, все, в чем заключается смысл существования политических уч­реждений, все сводится здесь к одному единственному чувству - к страху. В России страх заменяет, вернее, парализует мысль. Когда чувство страха господствует безраздельно, оно способно создать только видимость цивилизации. Что бы там ни говорили близо­рукие законодатели, страх никогда не сможет стать душою пра­вильно организованного общества, ибо он не создает порядка, а только прикрывает хаос. Где нет свободы, там нет души и правды. Россия - тело без жизни, или, вернее, колосс, живущий только головой: все члены его, лишенные силы, постепенно отмирают. От­сюда проистекает глубочайшее беспокойство, какое-то трудно определимое и тягостное чувство, охватывающее всех в России. Корни этого чувства не в смутных идеях, не в пресыщении мате­риальным прогрессом, не в порожденной конкуренцией зависти, как у новоиспеченных французских революционеров; оно являет­ся выражением реальных страданий, симптомом органической болезни.

Россия, думается мне, единственная страна, где люди не имеют понятия об истинном счастье. Во Франции мы тоже не чувствуем себя счастливыми, но мы знаем, что счастье зависит от нас самих; в России оно невозможно. Представьте себе республикан­ские страсти (ибо, повторяю еще раз, под властью русского импе­ратора царствует мнимое равенство), клокочущие в безмолвии дес­потизма. Это сочетание сулит миру страшное будущее. Россия - котел с кипящей водой, котел крепко закрытый, но поставленный на огонь, разгорающийся все сильнее и сильнее. Я боюсь взрыва. И не я один его боюсь! Император испытывал те же опасения не­сколько раз в течение своего многотрудного царствования, тяже­лого и полного забот, как в периоды мира, так и во время вой­ны. Ибо в наши дни империи подобны машинам, ржавеющим от бездействия и изнашивающимся от работы.

Итак, эта голова без тела, этот монарх без народа дает народ­ные празднества. Мне кажется, что прежде, чем искать популяр­ности в народе, следовало бы создать самый народ.

Вчера некоторые придворные восхваляли при мне благовоспи­танность своих крепостных. «Попробуйте-ка устроить такой празд­ник во Франции»,- говорили они. «Прежде, чем сравнивать оба на­рода,- хотелось мне ответить,- подождите, чтобы ваш народ начал существовать».

Россия - империя каталогов: если пробежать глазами одни заголовки - все покажется прекрасным. Но берегитесь заглянуть дальше названий глав. Откройте книгу - и вы убедитесь, что в ней ничего нет: природа, все главы обозначены, но их еще нужно написать. Сколько лесов являются лишь болотами, где не собрать и вязанки хвороста. Сколько есть полков в отдаленных местностях, где не найти ни единого солдата. Сколько городов и дорог сущест­вует лишь в проекте. Да и вся нация, в сущности, не что иное, как афиша, расклеенная по Европе, обманутой дипломатической фикцией. Настоящая жизнь сосредоточена здесь вокруг императора и его двора.

Средний класс мог бы образоваться из купечества, но оно так малочисленно, что не имеет никакого влияния. Артистов не­много больше, но если их немногочисленность доставляет им уваже­ние сограждан и способствует личному преуспеванию, то она же сводит на нет их социальное значение. Адвокатов не может быть в стране, где отсутствует правосудие. Откуда же взяться среднему классу, который составляет основную силу общества и без которого народ превращается в стадо, охраняемое хорошо выдрессирован­ными овчарками?

Я не упомянул одного класса, представителей которого нель­зя причислить ни к знати, ни к простому народу; это - сыновья священников. Из них преимущественно набирается армия чинов­ников, эта сущая язва России. Эти господа образуют нечто вроде дворянства второго сорта, дворянства, чрезвычайно враждебного настоящей знати, проникнутого антиаристократическим духом и вместе с тем угнетающего крепостных. Я уверен, что этот эле­мент начнет грядущую революцию в России.

Повторяю еще раз: все в России - один обман, и милости­вая снисходительность царя, допускающего в раззолоченные чер­тоги своих рабов, только лишняя насмешка.

Смертная казнь не существует в России, за исключением слу­чаев государственной измены. Однако некоторых преступников нужно отправить на тот свет. В таких случаях для того, чтобы сог­ласовать мягкость законов с жестокостью нравов, поступают сле­дующим образом: когда преступника приговаривают более, чем к ста ударам кнута, палач, понимая, что означает такой приговор, из чувства человеколюбия, убивает приговоренного третьим или четвертым ударом. Но смертная казнь отменена (Смертная казнь в России официально была отменена еще по указу Елиза­веты. Однако правительство не раз прибегало к этой мере наказания (Мирович, Пу­гачев, декабристы). В таких случаях приходилось придумывать массу всякого рода ссылок и справок, чтоб оправдать применение меры, уничтоженной высочай­шим повелением. Фактически же смертная казнь применялась постоянно, с помощью того способа, о котором говорит Кюстин. Когда однажДь1 Николаю I дали подписать смертный приговор за воинское преступление, он со словами: «В России, слава богу, казнь отменена»- приговорил виновного к 10 тыч. палочных ударов. )Разве обманы­вать подобным образом закон не хуже, чем открыто провозгла­сить самую безудержную тиранию?