Местоположение Петергофа очень живописно. От дворца вы спускаетесь с террасы на террасу по великолепной лестнице в парк, украшенный фонтанами и искусственными каскадами в стиле Версаля. Там и сям по парку разбросаны небольшие холмики и насыпи; взойдя на них, вы видите море, берега Финляндии, адми­ралтейского русского флота - остров Котлин с его одетыми гра­нитом, едва выступающими из воды стенами, а вдалеке справа, милях в девяти, белый Петербург, кажущийся на таком расстоя­нии веселым и блестящим, похожим в сумерках заката на осве­щенный пожаром сосновый лес. Колоннады его храмов и башни колоколен напоминают серебряные пирамиды сосен. В чаще этого леса, разрезанного рукавами реки, несет свои воды Нева, вели­чественная дельта которой под стать настоящей большой реке. Еще один обман. Положительно природа здесь в заговоре с людьми и также старается одурачить сбитого с толку путешественника.

Когда я думаю обо всех препятствиях, которые должен был преодолеть здесь человек, чтобы получить возможность жить, чтобы построить город на месте медвежьих берлог и волчьих нор, город, достойный тщеславия великого монарха и великого народа, тогда каждый куст, каждая роза кажутся мне настоящим чудом. Если Петербург - это оштукатуренная Лапландия, то Петер­гоф - дворец Армиды под стеклом. Не верится, что находишься под открытым небом, видя вокруг себя столько изящества, блеска и зная, что несколькими градусами дальше северный год разде­ляется на день, ночь и сумерки, длящиеся по три долгих месяца. Я всегда готов восхищаться победами человеческой воли, но из этого не следует, что я должен часто давать волю своему вос­хищению.

В петергофском парке можно проехать с милю, не побывав два раза на одной и той же аллее; вообразите же себе весь этот парк в огне! В этой льдистой и лишенной яркого солнечного света стране иллюминации похожи на пожары. Кажется, будто ночь хочет вознаградить людей за тусклый день. Деревья исче­зают под бриллиантовыми ризами и в каждой аллее огней больше,чем листьев. Перед вами Азия, не реальная Азия наших дней, но сказочный Багдат из «Тысячи и одной ночи» или еще более ска­зочный Вавилон времен Семирамиды(Семирамида - жена ассирийского царя Нина (VIII в. до начала нашего ле­тосчисления). Она избрала своей столицей Вавилон, который украсила со ска­зочным великолепием. Между другими замечательными сооружениями Семира­мида устроила знаменитые висячие сады, считавшиеся одним из семи чудес света. )

Не менее, пожалуй, интересны, чем самый праздник, те эпизоды, которые ему сопутствуют. В течение двух или трех но­чей вся скопившаяся в Петергофе масса народа живет на бивуа­ке вокруг села. Женщины спят в каретах или колясках, крестьян­ки - в своих телегах. Все повозки, сотнями заключенные в сколо­ченные из досок сараи, представляют собой чрезвычайно живопис­ный лагерь, достойный кисти талантливого художника. Этот лагерь, в котором бок о бок живут кони, господа и слуги, возникает в силу необходимости, так как в Петергофе имеется весьма ограниченное число довольно грязных домишек и комната стоит от двухсот до пятисот рублей асе. (75-160 руб. сер.).

Посланники с семьями и свитой, а также представленные ко двору иностранцы получают квартиру и стол за счет императора. Для этой цели отведено обширное и изящное здание, называе­мое Английским дворцом. Это здание расположено в четверти мили от императорского дворца посереди прекрасного парка, раз­битого в английском стиле и оживленного прудами и ручейками. Обилие воды и холмистая, столь редкая в окрестностях Петер­бурга местность придают много прелести этому парку. Так как в нынешнему году число иностранцев оказалось больше обычного, для всех не нашлось места в Английском дворце. Поэтому я не ночую, но лишь обедаю там ежедневно, за отлично сервированным столом, в обществе дипломатического корпуса и семи или восьми­сот человек.

Для ночевки главный директор императорских театров предо­ставил в мое распоряжение две артистические уборные петер­гофского театра. Мое жилище вызывает всеобщую зависть. Я ни в чем не испытываю недостатка, если не считать кровати. К счастью, я захватил с собою из Петербурга мою походную кровать, предмет первой необходимости для путешествующего по России иностранца, если только он не предпочитает проводить ночь на полу, завернувшись в ковер.

Бивак «штатского» населения - самое живописное пятно в Петергофе, так как в военных лагерях господствует обычное тоскливое однообразие. Во всякой другой стране такое огромное скопление людей сопровождалось бы оглушительным шумом и су­мятицей. В России же все происходит чинно и степенно, все приоб­ретает характер торжественной церемонии. При виде всех этих мо­лодых, здоровых людей, собравшихся сюда для собственного раз­влечения или для развлечения других и не смеющих ни петь, ни смеяться, ни играть, ни драться, ни плясать, ни бегать, на ум приходит мысль: не партия ли это каторжников, собранных для от­правки к месту назначения? Опять воспоминания о Сибири... Все­му, виденному мною в России, нельзя, безусловно, отказать в вели­чии и пышности, даже во вкусе и изяществе. Недостает одного лишь веселья. Нельзя веселиться по команде. Наоборот, коман­да изгоняет веселость подобно тому, как нивелир и шнур уничто­жают живописность пейзажа. Все в России симметрично и пригла­жено, во всем царит строгий порядок, но то, что придало бы цен­ность этому порядку,- некоторое разнообразие, необходимое для гармонии,- совершенно неизвестно.

Происшедшее скрывалось в строгой тайне в течение всего ве­чера, никто не обмолвился словом во время праздника. Да и се­годня утром при дворе незаметно никаких признаков огорчения: этикет запрещает говорить о том, чем заняты мысли всех. Но даже и вне дворца об этом решаются говорить только мимоходом, украдкой, едва ли не шепотом.

Подобные катастрофы ежегодно омрачают петергофский праздник. Он превратился бы в глубокий траур, в торжественные похороны, если бы кто-либо подобно мне дал себе труд задуматься над тем, во что обходится все это великолепие. Но здесь такие мысли только мне приходят в голову.

Суеверные умы подмечали вчера не одно печальное предзнаме­нование. Три недели стояла прекрасная погода и испортилась только в день тезоименитства императрицы. Ее вензель не желал загораться. Человек, которому поручено это важное дело - куль­минационный пункт всей иллюминации,- взбирается на вершину пирамиды и принимается за работу, но ветер задувает огни, едва он успевает их зажечь; он взбирается раз за разом, теряет равно­весие и летит вниз с высоты семидесяти футов. Он убит на месте, его уносят. Вензель наполовину исчезает во мраке...

Необыкновенная худоба императрицы, ее болезненный вид и потухший взгляд усугубляют мрачность этих предзнаменований. Образ жизни, который она ведет, может стать для нее смертель­ным. Ежедневные балы и вечера для нее губительны. Но здесь нужно беспрестанно веселиться либо умереть от тоски - другого выбора нет.

Трудовой день императрицы начинается с раннего утра смот­рами и парадами. Затем начинаются приемы. Императрица уеди­няется на четверть часа, после чего отправляется на двухчасовую прогулку в экипаже. Далее, перед поездкой верхом, она прини­мает ванну. По возвращении - опять приемы. Затем она посещает несколько состоящих в ее ведении учреждений или кого-либо из своих приближенных. После этого сопровождает императора в один из лагерей, откуда спешит на бал. Так проходит день за днем, подтачивая ее силы. Те, у кого не хватает храбрости или здоровья для такой ужасной жизни, попадают в немилость. Как-то, бесе­дуя со мной об одной весьма достойной, но хрупкой даме, импе­ратрица заметила: «Она вечно болеет». Эти слова были произнесе­ны таким тоном, что я почувствовал в них приговор над участью целой семьи. В обществе, где не довольствуются добрыми наме­рениями, болезнь равносильна опале. Императрица наравне с дру­гими принуждена расплачиваться своим здоровьем за монаршее благоволение. Поговаривают, что у нее чахотка, и опасаются, как бы зима в Петербурге не оказалась роковой для ее здоровья, но ни за что на свете она не решится провести шесть месяцев вдали от императора.

Эта прогулка по иллюминованному парку была, бесспорно, прекраснее всего в петергофском празднике. Но, повторяю еще раз, все волшебные чары не могут заменить непринужденной весе­лости. Никто не смеется, не танцует, не поет. Говорят вполго­лоса, развлекаются с оглядкой. Можно подумать, что русские верноподданные до того приучены к почтительности, что не забы­вают о ней даже в минуты веселья. Одним словом, в Петергофе свободы так же не было в помине, как и во всей России.

Я добрался до моей комнаты, то есть до моей каморки, в поло­вине первого. Но о сне нельзя было и думать, так как начался великий исход тысяч людей из парка. В России только лошади имеют право шуметь. Мимо моего окна катился непрерывный по­ток экипажей и повозок всех размеров, видов и фасонов в толпе пешеходов всякого звания, пола и возраста. Обычная жизнь всту­пила в свои права после натянутости царского праздника. Спе­шащие люди не имели ничего общего с чинным народом, напол­нявшим парк несколько минут тому назад. Невольно напра­шивается сравнение с заключенными, сбросившими с себя цепи. Эти вновь одичавшие орды, с ужасающей стремительностью рву­щиеся по направлению к Петербургу, напомнили мне картины отступления великой армии, а павшие лошади по краям большой дороги увеличивали жуткое сходство.

Едва я успел раздеться и броситься в постель, как пришлось снова встать и почти бегом поспешить во дворец, чтобы присут­ствовать на смотре, который должен был делать государь каде­там. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что весь двор уже в сборе и ожидает императора. Дамы были в свежих утрен­них туалетах, мужчины - в парадных мундирах. Все казались бодрыми и оживленными, как будто великолепие и тяготы вчераш­него вечера утомили только меня одного. Я залился краской стыда за свою леность и почувствовал, что не рожден стать русским царедворцем. Пусть цепь позолочена, она от этого не делается легче.

Я с трудом проложил себе дорогу сквозь толпу и еще не до­шел до отведенного мне места, когда император уже начал обход рядов своих мальчиков-офицеров. Государыня, столь утомленная накануне, ждала его в коляске. Я болел за нее душой; однако и в ней не было заметно следов упадка сил, поразившего меня накануне. Я с завистью глядел на пожилых придворных, легко несших то бремя, под тяжестью которого я уже изнемогал. Честолюбие здесь необходимое условие жизни. Без этого искус­ственного стимула люди были бы всегда печальны и угрюмы.

Император лично командовал смотром. Несколько очень удачно выполненных перестроений, по-видимому, вполне удовлетворили его величество. Он изволил взять за руку одного из самых юных кадетов, подвел его к императрице, затем поднял его на уровень своего лица, то есть над головой всех остальных, и публично его расцеловал. Какую цель преследовало это демонстративное прояв­ление монаршего добродушия - не знаю. Никто не знал или не хо­тел мне этого объяснить. Я расспрашивал окружающих, кто отец осчастливленного царской милостью кадета, но оказалось, что и этого никто не знает. В России из всего делают тайну