Путешествовать на почтовых из Петербурга в Москву, это зна­чит испытывать несколько дней сряду ощущения, пережитые при спуске с «русских гор» в Париже. Хорошо, конечно, привезти с собою английскую коляску с единственной целью прокатиться на настоящих рессорах по этой знаменитой дороге - лучшему шоссе в Европе, по словам русских и, кажется, иностранцев. Шоссе, нужно сознаться, содержится в порядке, но оно очень твердо и неровно, так как щебень достаточно измельченный, плотно утрам­бован и образует небольшие, но неподвижные возвышенности. Поэ­тому болты расшатываются, вылетают на каждом перегоне, на каж­дой станции коляска чинится, и теряешь время, выигранное в пути, где летишь в облаке пыли с головокружительной скоростью урага­на. Английская коляска доставляет удовольствие только на первых порах, вскоре же начинаешь чувствовать потребность в русском экипаже, более приспособленном к особенностям дороги и нраву ямщиков. Чугунные перила мостов украшены императорским гер­бом и прекрасными гранитными столбами, но их едва успевает раз­глядеть оглушенный путешественник - все окружающее мелькает у него перед глазами, как бред больного.

Внешность, осанка и характер моего фельдъегеря напомина­ют мне на каждом шагу дух, господствующий в его стране. Когда мы подъезжали ко второй станции, одна из наших лошадей зашата­лась и, обессиленная, упала. К счастью, кучер сумел сразу остано­вить остальную тройку. Несмотря на то, что лето на исходе, днем стоит палящий зной, и от жары и пыли нечем дышать. Я решил, что у лошади солнечный удар и что она умрет, если сейчас же не пустить кровь. Подозвав моего фельдъегеря, я достал из саквояжа футляр с ветеринарным ланцетом и предложил немедленно им восполь­зоваться, чтобы спасти жизнь несчастному животному. Но фельдъ­егерь ответил мне со злобной и насмешливой флегматич­ностью: «Не стоит того, ведь мы до станции доехали». С этими словами, не удостоив взглядом издыхающую лошадь, он пошел на конюшню и заказал новую запряжку. Русским далеко до англичан, издавших закон против жестокого обращения с животными. Мой фельдъегерь не поверил бы в существование такого закона.

Впрочем, зачем говорить о животных, когда и с людьми об­ращаются как со скотами? Вот еще один пример. Ямщик, довезший меня до станции, где я пишу эти строки, в чем-то провинился при отъезде и навлек на себя гнев старшего по рангу товарища. Последний сбил его, почти ребенка по возрасту, с ног, затоптал сапогами и осыпал градом ударов. Тумаки были основательные, потому что я издали слышал, как гудела под ними грудная клетка потерпевшего. Когда же, наконец, истязатель утомился, избитый поднялся на ноги, не произнеся ни слова, бледный и дрожащий, поправил г» лосы, ответил поклон своем грозному начальнику и легко вскочил на облучок, чтобы помчать меня со скоростью че­тырех или пяти миль в час. Император делает семь миль в час. Железнодорожный поезд с трудом угнался бы за его коляской. Сколько людей должно быть избито, сколько лошадей пасть, чтобы достигнуть такой поразительной быстроты передвижения! И так все сто восемьдесят миль кряду! Говорят, что невероятная скорость езды в открытой коляске вредит здоровью: немногие легкие мо­гут безнаказанно рассекать воздух с такой стремительностью. Правда, телосложение императора таково, что он выносит все решительно, но его более хрупкий сын уже испытывает на себе вредное влияние подобных физических упражнений.

В двух часах езды отсюда я встретился с одним знакомым мне русским, посетившим одно из своих имений и возвращавшимся в Петербург. Мы остановились на минуту, чтобы обменяться не­сколькими словами. Осмотрев подробно мою коляску, русский вдруг разразился смехом.

Посмотрите сюда,- сказал он, указывая на оси, рессоры, чеки и прочие части экипажа,- они не доедут до Москвы в целости и сохранности. Иностранцев, желающих путешествовать в своих экипажах, постигает всегда одна и та же участь: они выезжают, как вы, а возвращаются в дилижансе.

Дом, в котором я пишу, отличается элегантностью, предста­вляющей собою разительный контраст со скудостью окружающей природы. Это в одно и то же время и почтовая станция, и гости­ница, похожая на дачу богатого частного лица. Потолок и стены расписаны в итальянском стиле, нижний этаж состоит из несколь­ких просторных зал и напоминает провинциальный французский ресторан. Мебель обита кожей, стулья с соломенными сиденьями имеют опрятный вид. Везде расставлены большие диваны, могущие заменить кровати, но я по горькому опыту знаю, как опасно ими пользоваться, и даже не рискую на них садиться. Почтовые стан­ции такого рода, хотя и менее изысканные, устроены на протя­жении всего пути из Петербурга в Москву и содержатся за счет пра­вительства.

«В России нет расстояний»,- говорят русские и за ними по­вторяют все путешественники. Я принял это изречение на веру, но грустный опыт заставляет меня утверждать диаметрально про­тивоположное: только расстояния и существуют в России. Там нет ничего, кроме пустынных равнин, тянущихся во все стороны, насколько хватает глаз. Два или три живописных пункта отделе­ны друг от друга безграничными пустыми пространствами, при чем почтовый тракт уничтожает поэзию степей, оставляя только мертвое уныние равнины без конца и без края. Ничего грандиоз­ного, ничего величественного. Все голо и бедно, кругом - одни солончаки и топи. Смена тех и других - единственное разнооб­разие в пейзаже. Разбросанные там и тут деревушки, становящие­ся, чем дальше от Петербурга, тем неряшливее, не оживляют ланд­шафта, но, наоборот, усугубляют его печаль. Избы - груды бре­вен с деревянной крышей, крытой иногда соломой. В этих лачугах, вероятно, тепло, но вид у них прегрустный. Напоминают они лагер­ные бараки, с той лишь разницей, что последние внутри чище. Крестьянские же клетушки грязны, смрадны и затхлы. Кровати в них отсутствуют. Летом спят на лавках, идущих вдоль стен гор­ницы, зимой - на печи или на полу вокруг печи. Отсюда следует, что русский крестьянин всю жизнь проводит на бивуаке. Домаш­ний комфорт этому народу неизвестен.

Головной убор крестьян своеобразен и по форме похож на гриб. На ногах у них по большей части самодельная плетенка, при­вязанная к ногам перекрещивающимися веревками. Такой обувью приятней любоваться на статуях, чем видеть ее в повседневном употреблении. Античная скульптура дает нам понятие о древности так называемого «лаптя».

Крестьянки по-прежнему встречаются редко: из десяти встреч­ных не больше одной женщины. Костюм их обличает полное отсутст­вие кокетства и напоминает собою пеньюар без намека на талию. Почти все ходят босиком, только самые зажиточные щеголяют в уже описанных мною сапогах. На голове они носят платки или ту­го стянутые куски полотна.

Но не одни крестьянки пренебрегают своей наружностью. Я видел русских «дам», путешествующих в самых невозможных туале­тах. Сегодня утром на одной из станций, где я остановился по­завтракать, встретил я целую семью, знакомую мне по Петербур­гу. Там она живет в одном из дворцов, которые русские с такой гордостью показывают иностранцам. У себя дома эти дамы были разодеты по последней парижской моде. Но на постоялом дворе, где они меня нагнали благодаря новому несчастью, приключившему­ся с моей коляской, это были совсем другие женщины. Я их едва узнал, ибо феи превратились в ведьм. Представьте себе, что молодые особы, которых вы до сих пор встречали только в большом свете, вдруг появились перед вами в костюме Сандрильоны - ка­кой там, гораздо хуже: без шляп, с грязными, похожими на салфет­ки, косынками на голове, в засаленных капотах, в стоптанных туфлях, шлепающих при каждом шаге. Положительно, можно было поверить в колдовство.

Элегантных путешественниц сопровождал целый штат прислуги обоего пола. Эта челядь, кутавшаяся в отвратительные оборван­ные салопы, слонялась повсюду и производила адский шум, довер­шавший картину бесовского шабаша. Все кричало, визжало, бегало взад и вперед. Везде пили, ели с жадностью, способной отбить аппетит у самого голодного человека. Между тем дамы не забыва­ли, жеманясь и гримасничая, жаловаться мне на царствующую на станции грязь - точно они имели право претендовать на чистоту. Мне казалось, что я попал в цыганский табор. Впрочем, цыгане не выдают себя за любителей опрятности.

Я забыл упомянуть об одном довольно странном обстоятельст­ве, поразившем меня в начале поездки.