2.

Ницше — не традиционный философ. И средства его новы и радикальны. Поэтому магическая сила его влияния не ослабляется откровенно недостаточной профессиональной подготовкой. Идеологу она не нужна. Его прозрения сокрушительны и самодоказательны, и не поддаться пронзительному обаянию их убедительности мало для кого возможно. Что за беда, если он неточен в ссылках, путает источники, если его знания фрагментарны, а наблюдения порой неглубоки и случайны! Той пропорции прямых попаданий, какой блещет его учение, мы всё равно больше нигде не найдём. Правда, порой эти попадания в действительности убеждают только кажущимся своим значением, часто прямо противоположным тому, каким задумывал наделить их сам автор. Признаваемая им "соблазнительность противоположного способа мыслить" с очевидностью демонстрирует себя во внутренней конфронтации смыслового наполнения острых тезисов и терминов. Так происходит, в частности, с вводимым им понятием сверхчеловека. Мало кто способен достаточно быстро догадаться, что в основу этого идеала высочайшей возможной интеграции всех аспектов человеческой натуры философ помещает не какие-либо из высших потенций или нравственных достоинств, а прежде всего, как в итоге выясняется, самое заурядное "физическое превосходство", совершенно в голливудском ключе. Супермен как образцовый тип человека, развивающего свои потенции, "римский цезарь с душой Христа", "эпикурейский бог", не знающий запретов и сочетающий все те качества, которых не хватало самому Ницше и которые он желал бы иметь — именно так, если подходить к тексту без избыточного энтузиазма, выглядит эталонное представление о величии новых натуралистических ценностей. Подобные вольности прочтения, вызванные неоднозначностью, нечёткостью выражения, читателю приходится исправлять в своём восприятии многократно, знакомясь с трудами Ницше, магнетизм которых зиждется как раз на умении автора уклоняться от внятных определений, оставляя текст закодированным и этим давая возможность каждому вкладывать в любое заявление своё собственное, сообразное склонностям и развитию, произвольное наполнение и значение и помещать затем в любой близкий для себя разряд и ряд по личному выбору.

Эта же самая специфика, которая позже становится практически неотъемлемой общей чертой всей современной философии, позволяет как бы прятать всамделишное второе дно (а есть ли оно там? — специалисты, и те признаются в сомнении, что у Ницше вообще присутствует "реальная мысль"), маскировать, камуфлировать подлинный замысел, дразнить, искушать игрой кажущихся вероятностей, умудряясь при этом создавать эффект кристальной честности, прозрачности, недвусмысленности — и читатель-неофит, а порой и искушённый исследователь, часто предпочитает видеть в тексте формулы собственных представлений, как бы не замечать, не воспринимать двойственности характера мысли Ницше, её смешанности, выдающей сиюминутность поспешных реакций, всегда готовых соседствовать с противоположными или незаметно уступить им место.

Поверхностная, стилистическая ясность — лишь видимость, не столько облегчающая поиск смысла, сколько уводящая от него. Этому способствует и язык автора (можно посчитать его выражением мастерства филолога, но можно и усомниться в желании быть полностью понятым, как и в способности довести линию до однозначности), непостоянство характера которого отмечают практически все исследователи ("холодно аналитичен, горячо полемичен, остро критичен и в высшей степени метафоричен", "редко уточняет, что означают его термины" — Ричард Скахт).

Не без оснований Ницше гордится своим неповторимым стилем, быстро выработавшимся и ставшим его литературным лицом. Поэтичность, блистательная категоричная афористичность отточенных формулировок-аксиом немедленно придаёт им характер боевого клича, превращает в идеологические лозунги, не нуждающиеся, как таковые, во вникании в их содержание — чем, само собой, не преминули воспользоваться бесчисленные именитые и безымянные "весёлые и дерзкие" каждого следующего поколения, ведя свои полки под их знамёна, покупаясь на понимание свободы как императива примитивности в лингвистически изысканном оформлении.

4.

Одной из самых заманчивых и насущных у Ницше, о чём уже шла речь, могла бы выглядеть его идея сверхчеловека, если, воспользовавшись неотчётливостью предлагаемых характеристик, допустить под подкупающим определением своего рода синоним конфуцианского великого мужа — предельность воплощения непреходящей нравственной и духовной высоты, культивированность всех лучших человеческих качеств, — как в большинстве случаев и подсказывает додумывающий за философа здоровый читательский инстинкт.

Истинный сверхчеловек в любое время нужен и насущен, как неизменно действительная и действенная ценность, неконвертируемая и не подлежащая девальвации. Был и остаётся. Человек — магнитное сердце вселенной, которая является его продолжением и отображением. Такой человек, перерастающий, превосходящий себя самого, своё видовое "слишком человеческое", не уподобляясь супермену или сатиру, персонификацирующим новые ценности, становится эталонным выражением себя и человека вообще — и именно становится другим видом человека. Становится посредством как раз-таки отказа от эгоизма животного образца.

Но — абсурдно — почему-то, оказывается, даже в прославляемом поначалу идеале будущего — "мире становления" —  "становлением ничего не достигается!", — делает вывод Ницше. Ах нет, становлением достигается не "ничего", конечно, а, как нижний минимум, например, зрелость и старость становящегося и его достойное разделение с актуальностью — чем обретается право на новый, следующий виток становления, как и на обновление этой самой актуальности. Но главное, что достигается становлением и только им — это всё-таки жизнь!

6.

Ницше делает важный шаг — он провозглашает победу метода. Разумеется, в положительном смысле. "Не победа науки является отличительной чертой нашего ХIХ века, но победа научного метода над наукой" ("Воля к власти как познание"). И это справедливо даже в большей степени, чем следует из описания. Факт же положительности составляет отдельный вопрос.

Метод способен спасать от выбора. Выбирать за нас. Можно выбрать, или предпочесть, определённый метод в ассортименте, или даже изобрести его, но выбора существа дела это не касается. ("В моих словах принцип, в людских делах — система" —Лао Цзы). Вопрос отношения к методу — критический. Познание есть функция жизни. Инструмент становления. Бытия. Фиксация же познаваемого и познавательного процесса посредством подчинения методу была и остаётся орудием смерти. Наличие метода — признак установления, не предполагающего нарушений и отступлений, то есть появления чего-то принципиально нового, поскольку характер, режим и направление зафиксированы: определены и узаконены как границы территории принадлежности методу. Сам Ницше, воздвигая свой революционный метод (и попирая прежний, традиционный), затем произвольно нарушая и его, попадает в его же силки, увлекая за собой всех желающих. Перечёркивание, отрицание метода перерастает в следующий метод, заставляющий философа отрекаться не только от устаревших в его глазах собственных идей, но и от пройденных фаз жизни, которые он предпочитает считать масками.

Метод — сила, с которой не стоит шутить. Метод не только побеждает науку, но становится её господином, которому та теперь исправно служит. Обслуживает его. И не только наука. Все формы человеческой жизнедеятельности мало-помалу оказались в одной очереди.

8.

Он постоянно путает Бога с религией, религию с церковью, церковь с доброхотами-согражданами, их "полухристианской-полунемецкой узостью". Преимущественная часть его критических заявлений выбирает самый низкий уровень и излагается в самой вульгарной манере. Взявшись, наконец, самостоятельно почитать Евангелие, он мнит себя чуть ли не первопроходцем, первооткрывателем, в наивной убеждённости, что ему дано впервые за всю историю раскрыть его истинный смысл, между тем как его реакции далеко не блещут оригинальностью. Они примерно таковы, с какими сталкивался центральный герой евангельских сюжетов за пару тысяч лет до знакомства с ними Ницше.

Ницше боится Бога и не может с этим страхом справиться. Боится — потому что Бог для него необъяснимо существует, хотя научная теория такого не учитывает. Отсутствие Бога — основное условие всех построений Ницше, без которого они мало чего стоят. Поэтому Бог становится его главным врагом. И больше всего — "Бог христианской религии", поскольку этот Бог наиболее реален. И реален лично — слишком похож на него самого, когда он решается заглянуть в себя, не позируя. Его неустранимость, подрезающая воздвигаемый Ницше грандиозный замысел, настолько страшит, что Ницше не брезгует утверждать сравнительное превосходство в остальном постылых ему ветхозаветных нравов, лишь бы утвердить несостоятельность новозаветной идеи, а заодно и стиля. При обратной схеме, выгодной в иных случаях, самые пошлые и тупые в его мнении качества Ветхого Завета достигают, по его версии, своего предельного апофеоза в Новом.

Его частные толкования общеизвестных библейских сюжетов, таких, как, например, сюжет грехопадения, отличаются удручающей избитостью и простым невниманием к источнику. Так, скажем, одно из обличений базируется на ошибочной последовательности сотворения мира — и именно это становится новым обвинительным аргументом в кампании против.

10.

Бытовым и ходовым цинизмом грешит, конечно, не он один. Дуальность тоже не уникальна, а для него исходна и исконна. От необходимости выбирать он уклоняется до последнего. Но уж коль кто решился выбрать что-то одно, другого он уже не получит.

Невольно хочется отозваться строчкой Чжуан Цзы: "С лягушкой, живущей в колодце, бесполезно говорить об океане".

11.

Бесполезно ограниченному своей идеей фикс уму — и неважно, что эта ограниченность вызвана непритворной горечью и лучшими намерениями, возможно, самого благородного образца — объяснять, что для адекватного прочтения и восприятия сакрального (ещё более, чем философского) Писания, не только библейского — в буддизме он ведь тоже не силён, тоже принимал не из первых рук, в виде комментария — нужен не столько филолог, сколько человек, непритворно настроенный на поиск ответов и их понимание. А чтобы действительно проникнуть в суть, приходится читать не один раз — может быть, и всю жизнь.

Даже чтобы понять Ницше, надо читать его не один раз. Чтобы просто увидеть, как от книги к книге он всё больше спешит — спешит выложить, практически без разбору, всё, что успевает попадать в его голову, в его бедную перегруженную голову, уже не успевающую взвешивать, продумывать, находить баланс, просто осмыслять... Возможности сужаются, он сам их закрывает, сам гонит. Он не даёт себе времени развиться — слишком занят боксом. Поэтому тоже всё больше замыкается, центрируется на себе, отсылает к себе, цитирует себя, указывает на себя, ища поддержку в этом — единственном, что пока его не предаёт, не преследует, не истлевает. Прежние его труды рождены стопроцентной убеждённостью, потребностью высоты и истины, поэтому на них можно опереться. Всё реже он оглядывается, чтобы себя проверить — разве что полюбоваться собой с расстояния, воздать себе должное. Он сам есть собственный, единственно верный, метод. А метод не обманывает.

Он спешит, он торопится. Торопится с выводами, перебивает сам себя. Это тоже очень в духе момента. Спешка вообще становится одной из базовых характеристик Нового-Новейшего времени. Все приучаются спешить, ценить способность "весёлых ног" успевать — везде и во всём, вместе со стремительно расширяющейся вселенной прогресса, в которой всё несётся кувырком, стучит и грючит, в которой всё, что было, хотя бы и только что, в любой момент может стать обременительным и негодным. Приучаются недодумывать и недоделывать, обходиться прогнозированием и структурированием, приблизительностью всех отношений, не испытывая потребности или желания приблизиться полностью, сомкнуться целиком, докопаться до каменного дна. Все двери остаются открытыми, все задачи текущими. Динамизм — верховная ценность настоящего дня.

"Неприлично теперь быть христианином". Вот оно! Не когда-то, а теперь это вдруг неприлично в глазах натуралиста — провозвестника новых ценностей. Неважно, что они, те, что действительно новы, а не стары, хотя и перелицованы, не тянут на ценности, что их общий признак — одноразовость, преходящесть. Важно, что новые. Новое — синоним лучшего. Потому что завтра будет что-то ещё новей. Ценность определяется степенью новизны, заменяемости — именно это позволяет перестать тяготиться ценностями. Оказывается, представление Ницше о христианстве (а заодно и других ценностях идентичной шкалы) довольствуется областью категорий практической выгоды рекламно-потребительского расчёта. И этого достаточно! Это и обозначает пресловутый слой актуальности, в котором концентрирует себя новая реальность.

Как будто для того, чтобы быть христианином, существует "теперь" или вообще какое-то определённое время! Но не существует его исключительно для тех состояний сознания, в которых это сознание не расположено считать актуально-горизонтальную реальность с её ценностями привилегированной.

13.

Исследователь, аналитик, интерпретатор всегда имеет дело не с явлением как таковым, а лишь с его проекцией в собственном представлении — что автоматически означает цензуру сознания, под- и сверхсознания, — с достаточной условностью принимая за луну её отражение в водах своего весьма обусловленного и ограниченного пруда восприятия. Для того, чтобы понимать и учитывать это, вовсе даже не обязательно становиться дзенским мастером.

Субъективность приобретает новое качество. Она перестаёт согласовываться с объективностью или стремиться к ней. То, чего она теперь добивается — это собственной типичности. Относительности. Ницше намного больше, чем может казаться, типичен для своего времени. Он — его герой и символ, олицетворение его стандарта. Он говорит голосом эпохи и озвучивает её умонастроения.

Анализируя тему веры и Бога, однако, Ницше (а ведь кто, как не он, мог бы помнить о собственной убеждённости в интерпретирующем характере человеческой мысли) совершенно упускает из виду, что занимается рассмотрением своих же собственных (типичных) вымыслов, творений своих комплексов и заблуждений, принимаемых им за образ выбранного объекта — ведь не только "все истины", если быть последовательным, представляют из себя интерпретации, "логические фикции и перспективы". На деле его раздражает не столько религиозная идея или учение, до понимания которых он просто не добирается, а более всего церковная терминология, охотно применяемая лицемерами, и нередкое фарисейство клериков — черты, которые вряд ли стоило бы считать исключительной принадлежностью религиозной практики. Да и сама религиозность, её внешний стиль, выглядит в новом динамичном мире устаревшей, изжившей себя формой отношений с жизнью.

И всё же это не главная причина войны, разворачиваемой Ницше против Бога. Главная (и она тоже более чем типична) — самый обыкновенный страх смерти. Понятно, что нет ни одной эпохи, периода или положения, при которых человек был бы свободен от этого страха. Но то критическое время, которое представлено философией Ницше, отмечено усиливающейся тенденцией ослабления концентрации на внутреннем мире человека, на поиске вглубь, и переноса внимания во вне, на внешние, постоянно обновляющиеся средства работы с материей жизни. Включая и жизнь внутреннюю, в том числе трансцендентальную, метафизическую, жизнь души и духа. Отсюда небывалый разгул спиритизма, оккультизма, каббалистики, теософии... (это всё совсем не то же, что мистицизм)  — и великий кризис католической и протестантской церквей. Этого кризиса не могло не произойти — не только потому, что синтез ХVII века уже исчерпан и накопилось достаточно внутриконфессиональных узлов. Сами религиозные принципы перестали в чём-либо согласовываться с изменившейся к тому моменту мирской жизнью, где ничто уже на них не откликалось, ничто с ними не смыкалось. Все уровни выводятся на поверхность, выравниваются на физической плоскости "дионисийского ценностного стандарта". Всё ждёт решения внешними силами, внешним умом. Все ящики Пандоры внезапно предстают доступными, все табу снятыми — павлин видимого разнообразия, видимой его бесконечности распускает радугу своего хвоста. Новые свободы внедряются в ментальное пространство с непостижимой стремительностью.

(Этот процесс намного шире и масштабней, чем может казаться, и не ограничивается рамками [i]цивилизованного — к тому моменту — мира, не зависит от конкретных имён и мест. На рубеже столетий самые фундаментальные ценности идут под топор повсюду. Россия, чему посвящает внимание Бердяев, наполнена ходоками, снявшимися с насиженных мест в поисках истины где-то там. Даже на родине древнейшей культуры — в Китае, традиционные устои которого восхищали Лейбница, Вольтера и Дидро, считавших, что этот эталон способен спасти Европу, они тоже готовы быть отвергнутыми. Так называемый "литературный ренессанс", или литературная революция, свершившаяся в Китае к 1917 году, привела к отмене классических норм литературного языка и письменности и почти вызвала переход с иероглифики на латиницу. Вся картина мира в целом выглядит в это время как одно крупномасштабное искушение.[/i]

Путь, выбираемый историей, часто может представляться единственно возможным и неизбежным. Но нереализованные варианты потенциальных линий развития продолжают сохраняться и невидимо присутствовать, ожидая догадливых. Однако люди (т.е. общество) неизменно основывают свой выбор на эгоизме — и в результате характер развития определяется всегда именно им. Прогресс — под любыми предлогами — движим эгоизмом. Человечество не перестаёт курсировать всё в том же ущелье.)

Социальная интуиция Ницше, дорожащего значимостью общественного устройства и ангажированности (несмотря на призыв к эгоизму сверхчеловека, сама генеральная теория Ницше скорей социальна, нежели персональна, и её адресат — биологический вид, в чём согласны ницшеведы), осознаёт эту тенденцию незамедлительно. И тут же встаёт на её сторону — на сторону того, что набирает силу, в отличие от углублённо духовного, интеллектуального, теряющего её. Стартовое влияние Шопенгауэра (критикуя Шопенгауэра, Ницше продолжает охотно использовать его систему и открытия для собственных построений) и Вагнера, тоже фигур переходного значения — только первые и быстро обесцененные ступени новых ценностей той лестницы, быстро превращающейся в башню, вершины которой он достигает в считанные годы, так никогда и не пытаясь заглянуть в глубины не существующего для него фундамента, где можно было бы найти фундаментальные ответы.

15.

И ведь его недовольство всем и вся так понятно: кого могло бы удовлетворить существующее положение вещей? Оно никогда не бывало совершенным. Оно всегда выражало противоречие — в кризисе, как и в благоденствии. Мир проявленный, актуальный, по природе своей эгоистичен и лицемерен и иным не бывает. И в то же время в нём всегда присутствует истина, побудившая его к воплощению. Эта истина остаётся той же универсальной истиной при любых знамёнах, любых заменах и модернизациях. Ложь — не она, ложь — её разделённая и воплощённая интерпретация. Как любая интерпретация — она содержит осколки отражаемой истины, но сама таковой не является.

В ответ на ложь истории и современности Ницше предлагает свою контр ложь, перечащую, поперечную, вполне в характере последних веяний — и от этого новая ложь кажется выходом и средством, искомым перпендикуляром, тогда как на деле это всё та же до банальности избитая плоскость. Взамен одного дискредитированного знания создаётся, "узнаваемостью до знания", ещё одно. Новое мерило — заставляющее перечеркнуть контекст вместе с сутью. Меняется интерпретация, меняется мировой порядок со всей его фундаментальностью, меняется отношение человека к себе. И ему кажется, что он в самом деле стал другим, освоив бодрящий облик жизнеутверждающего дионисийства. Но какую же жизнь утверждает эта наспех скроенная маска, рекомендуемая Ницше как антидот не оправдавшей себя апполонической? Жизнь, уравнивающую свет и мрак, возвышенность и низость, всё принимающую, как и отвергающую, но ничему не отдающую предпочтений, не ищущую вектора выхода? Жизнь, в которой добро и зло не существуют, а мораль подчинена? Где единение, единство, равенство стандартов довольствуется плоскостным планом — утешительностью вполне языческого образца?  И почему же так непременно надо ограничиваться выбором между этими двумя — апполонической и дионисийской — альтернативными моделями, двумя партиями, двумя чашами противовесов? Обязателен ли выбор между Аристотелем и Платоном, Конфуцием и Лао Цзы, Фомой и Августином, рациональным и иррациональным? Может быть, сама их противоречивость — только в оторванности от целого и друг от друга? Не будет ли такой выбор предательством обоих? И разве сама по себе перевёрнутость и смещённость изображения, перенос точки опоры на другую ногу, а зрительного фокуса на другой глаз способны хоть в чём-то изменить человека?

Нет. Потому что человек — ценность, и не может таковой не быть, не может обесценить себя до реального несоответствия своему определению. Человек содержит в себе полный спектр значений, включая самые крайние. Пока он остаётся человеком, то, значит, вполне в состоянии найти или создать оптимальный порядок взаимодействия преимуществ крайностей, лучшего в них, соединив их в один общий объём, в один дом неразделённый, позволяющий противоположностям через взаимозависимость обнаружить свою идентичность. Человек ведь, его избирающее и созидающее начало, находится выше любых весов, которые есть всего лишь его инструмент, и ничто никак не обязывает его присоединяться к одной из взвешиваемых сторон — если только он сам не сочтёт, что это ему почему-то нужно.

Уравнивание же всех значений, прецеденты попыток которого имели место и до Ницше, главным образом на всевозможных религиозных основах, допустимо лишь при условии непринадлежности к миру сравнений, независимости от него, при наличии понимания неограниченного присутствия верховной духовной ценности во всём разнообразии проявленных форм. Это доступно только для тех, для кого сама эта верховная ценность равно перекрывает всякую конкретность.

17.

Замыслив убийство, Ницше далёк от того, чтобы озаботиться его последствиями для себя. Он готов доказать свою силу жить без Бога. Однако сама дальнейшая деформация его мышления, сама развязка его жизни показывает, что он знал, что сделал. Знал, что им совершено реальное убийство, всамделишное, что он покусился не на выдумку, не на массовый обман, не на "гипотезу Бога", не на карикатуру, которой пытался замаскировать свою мишень (как тут не вспомнить Дориана Грея!). Он знает, что сделанное — необратимо, непоправимо. Что его адвокат, рукотворный Заратустра, или Супермен, его обоснование и оправдание — всё то, чем он готов заполнить опустевший престол, неспособно избавить его от собственного приговора.

И это говорит о том, что Бог — реальность для него.

18.

Верующий Ницше?! Смешно, казалось бы, даже помыслить такое. И тем не менее. Тем не менее серьёзных причин сомневаться в том, что ниспровергатель Бога и божественного — верующий, не существует. Причём вера выросшего в титана-богоборца Ницше отличается той же глубиной и страстностью, что и в скомпрометированном безоглядной религиозностью далёком его детстве. Он и отрицает-то Бога со страстью детской веры. Без веры в то, что больше его, больше всего человеческого, он никогда не смог бы решиться на свой подвиг — встать против мира с его закоснелой привязанностью к своему знанию, против его сознания своего знания. Да, пусть Ницше дилетант, путается, сбивается, сам себя загоняет в угол. Пусть он мнителен, пусть заблуждается, но он — живой. Он принимает свою миссию, он верен ей, он себя ей отдаёт.

Потому что он верит.

Сам факт осознания и признания своей отличности, призванности, подлинности, трепет перед лицом собственной гениальности (недосягаемой, недостижимой человеческими средствами) уже есть признание в вере. Какой бы кличкой она себя ни называла, какие бы особые обозначения для себя ни находила, где бы свои границы ни проводила, она есть одна и та же вера. Верить можно по-разному и в кажущееся разным, находящееся в разных масштабах и сферах — хотя бы в прогресс, гуманизм, науку, справедливость, космический разум, Великий Предел или же фортуну. Или, как сказал в интервью прогрессивный современный врач: "Я верю, что есть что-то больше, чем физика электронов, протонов и нейтронов, шныряющих вокруг, что есть эстетическая разумность внутри самой материи природы. Мало кто посчитает это верой в Бога.". Но вера во всех случаях остаётся той же, собой и в малейшей части, как одно вино, от которого каждый вкушает и имеет в меру склонности. Именно она, эта вера, каждый её "квант", даёт внутреннее право и даже обязывает человека принять на себя равновеликую принятой порции миссию — и это всегда миссия судьи, миссия того, кто держит в руках весы оценок. Идеологические аппетиты Ницше во всём настроены на максимум, и его миссия видится ему крупным планом — как великая, как Миссия, хотя при этом вопроса о связи с верой как раз-таки не возникает.

Но между Миссией и тем, что "неприлично теперь быть христианином" лежит пропасть, и Ницше выбирает то, что прилично теперь, поэтому мессией, каким ему дано было стать, не становится, отрешаясь таким образом и от своей гениальности и её источника. Подлинность, в которой была его главная сила, превращается в подделку, в фальшивку. В сиюминутный расчёт.

Если смотреть с определённой точки зрения, неверующих людей вообще не существует. Какими бы лютыми атеистами они себя ни мнили. Выбор формы веры — дело сугубо личное. А богатства духовно-религиозной традиции — совсем другой вопрос. Можно, конечно, считать, что в животных веры больше, чем в людях — стоит только посмотреть, как неразумные твари умирают, возвращая себя Создателю. Но и человек, не меньше, чем животное, всё-таки не может быть живым без веры, без источника. Только этим соединяются все части жизни в одно — как голоса оркестра соединяются воедино композитором и дирижёром в одном лице, тем, кого нельзя исключить из музыки.

Бог не может быть вынесен за пределы музыки личности, её сознания.

22.

Желание, тем более намерение расправиться с Богом — "разоблачить", обвинить, заклеймить — может возникнуть лишь у того, кто не понимает, что же такое Бог. Несостоятельность человека, то есть выражение его несовершенства — в нём самом, причём в каждом заново конкретно, а вовсе не в условиях, общественных или персональных. Бог — не внешняя сила, понуждающая к тому или иному. Убивая своего Бога, человек убивает свой шанс на выход из несостоятельности, убивает себя и только себя, в том числе физически. Бога от этого меньше не становится. Желать отсутствия Бога, желать освободить человека от Его присутствия — значит желать освободиться от присутствия человека в человеке. Если же человек отказывает себе в том, чтобы быть человеком, для него исчезает всякий смысл и оправдание занимать человеческое место в жизни. А поскольку "определённых пород животных" хватает и без него, то не остаётся причин и вовсе занимать место в жизни — даже место животного.

А что такое религия, её институты, никогда не идеальные как любые таковые? Религия — всего лишь одно из средств утверждения реальности невидимого и недоказуемого, превосходящего и превышающего всякую доказуемость и именно в этом осязаемо действенного, осязаемо наличествующего. Дело религии — не давать человеку врастать в землю, довольствоваться собственным масштабом, рамками рассудочной понимаемости. Поэтому и требуется порой сесть на Будду — попрать ограниченность абсолюта, имманентного частной невежественности своего эго, и так освободить себя для осознания конкретности Абсолюта непостижимого. "Если бы Он был понят, Он не был бы Богом," — писал Августин. По прошествии веков справедливость этой догадки  ничем и никак не была уменьшена, хотя много что успело к ней добавиться, её дополнить. Такая, к примеру, теологическая формула — от actus purus Аристотеля и Фомы Аквинского до (в подаче Тиллиха) "Всевышний есть чистая актуальность".

Расставание с Богом не было и не бывает безболезненным, ибо этим действием снимается защита перед бесконечными слоями пустоты, бесконечными пустыми этажами, которые невозможно заполнить ничем "слишком человеческим". Литература и искусство ХIХ, а затем ХХ века — самый честный свидетель встречи с незаполняемостью этого чёрного квадрата.

Результат преступного низложения Абсолюта — не заклание Бога, не то, что убит, уничтожен Бог, то есть некий общий сверхсимвол сознания — но заклано и убито то в себе, что предполагает присутствие этого сверх и заставляет к нему стремиться, с ним сближаться, на него ориентироваться. Если же выше человека ничего нет, ему остаётся смотреть только вниз...

Бог же продолжает существовать: даже и в отрицании — как отрицаемое (ситуация воинствующего атеизма, например), в "убивании" как "убиваемое", и народный мститель провозглашает своим действием только собственное отрицание и собственную смерть.

Безнаказанно можно убивать лишь то, что уже мертво, и с этим у Ницше получалось лихо. Но Бог не есть ни религия с её заблуждениями, ни церковь с её ограниченностью, ни традиция с её узостью. Он не тождествен ни отдельной части, ни всему существующему в целом. Он есть превращённая форма (подсказанное Марксом определение) самого существования.

Если миру нравится считать Бога мёртвым, никто ему этого не запретит — но и от последствий тоже никто избавлять не станет. Мир получит то, чего добивается — мёртвого себя.