Ни один труд, в котором была предпринята попытка синтезировать воззрения Пушкина, не поможет преодолеть этот разрыв: ни "Мудрость Пушкина" М.О.Гершензона, ни "Вечные спутники. Пушкин" Д.С.Мережковского, ни те замечательные исследования пушкинского творчества, которые появлялись с 1930-х годов. "Национальный и народный характер творчества" Пушкина, его "сияющая мудрость" и "духовная глубина" - не те концепции, которые могут открыть иностранному читателю волшебный ларчик пушкинского искусства.

Чтобы яснее это показать, обращусь к небольшой статье Александра Ник. Веселовского "Пушкин-национальный поэт" (1918). Историк пишет, что Пушкин открыл России "поэзию русской деревни" и в доказательство приводит знаменитые строки из "Путешествия Онегина":

Люблю песчаный косогор,

Перед избушкой две рябины,

Калитку, сломанный забор,

На небе серенькие тучи,

Перед гумном соломы кучи...

Увы, от этих стихов во французском переводе не остается ровным счетом ничего. Переводчик (и хороший переводчик!) для рифмы к слову "sablonneux" (песчаный), придумал такую строчку: "Une cabane, un chemin creux" ("Хижина, дорога, пролегающая между крутыми скатами"). Есть ли в России такие дороги? Я не нахожу в русском языке удовлетворительного эквивалента к французскому "chemin creux". Пейзаж пушкинского стихотворения превратился в рощу на западе Франции, русский национальный поэт бесследно исчез.

Веселовский цитирует и стихотворение "Румяный критик мой, насмешник толстопузый...", где пейзаж изображен с поразительным лаконизмом, а лексика опрокидывает жизнерадостную эстетику критика-гедониста. Романтический пейзаж перечеркнут убожеством русской природы, картину которой поэт разворачивает перед критиком: бедности пространства соответствует неразвитость чувств (отец торопится похоронить ребенка). Это отличительная черта второго Пушкина - антиромантика, его голос звучит глухо и почти неприятно:

Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил.

Читателю-иностранцу можно только растолковывать эту особую пушкинскую интонацию, комментировать ее, пояснять10. Но никогда он не сможет вполне прочувствовать ее. Он сам оказывается толстощеким румяным критиком, ибо ничего не понимает!

Переписка Владимира Набокова с Эдмундом Уилсоном11 обнажает абсолютное несогласие между американским критиком, который посвятил Пушкину главу в книге "A window on Russia", и незаурядным переводчиком "Евгения Онегина", написавшим огромный, на редкость ученый, забавный и подчас безжалостный комментарий к пушкинскому роману и трудам своих предшественников на поприще перевода.

Это очевидное и глубинное несогласие в итоге привело к разрыву Набокова с Уилсоном после многих лет дружбы (в тоне американца подчас проскальзывали высокомерно-снисходительные нотки). Вот одно из утверждений Уилсона, которое не могло не задеть Набокова: "По сравнению с Шекспиром последнего периода творчества Пушкин излишне правилен и педантичен. Он почти никогда не разнообразит своего ямба, тогда как у Шекспира возможны любые вариации и замены" (письмо от 20 апреля 1940 г.). 24 августа Набоков отвечает Уилсону длинным посланием, в котором пытается объяснить адресату, что он совершенно неправ ("you are as wrong as can be"). Он пишет, что "в пушкинском ямбе нет ничего чересчур правильного и педантичного. За исключением, быть может, "Бориса Годунова" (это неудачное произведение) Пушкин только и делает, что варьирует и чуть ли не вывихивает свой ямб".

Оживленность и легкое раздражение юной барышни, говорящей со старой служанкой, не выдержали перехода на другой язык.

Роман Набокова "Дар" написан в 1936-1937 гг., когда отмечалась столетняя годовщина со дня смерти Пушкина, а культ классики в сталинской России достиг апогея, - нечто вроде торжеств наоборот. Набоков не только разрушает миф о русском радикализме, легенду о Чернышевском и русском искусстве на службе у революции(искусстве семинариста, по набоковскому определению), но и перечеркивает советское чествование памяти Пушкина. В этом романе читатель найдет прекраснейшие страницы из когда-либо написанных о Пушкине. Мать рассказчика, поэта Федора Годунова-Чердынцева, приехала в Берлин из Парижа, чтобы повидаться с сыном; сидя в кресле, она "штопает и подшивает" его "бедные вещи", а он читает "толстую потрепанную книгу" -том Пушкина, открывая его на тех страницах, которые раньше пропускал, - "Анджело", "Путешествие в Арзрум". Его завораживают фразы из "Путешествия...": "жатва струилась, ожидая серпа", "то-то был он ужасен" (о Тереке). "Так он вслушивался в чистейший звук пушкинского камертона - и уже знал, чего именно этот звук от него требует".

"Прозрачный ритм" "Путешествия в Арзрум"-открытие, зов, требование. Фрагменты, цитируемые Набоковым, заслуживают пристального внимания. По замечанию Кристины Поморской (статья "Структурные особенности "Путешествия в Арзрум""12), современники Пушкина воспринимали это произведение как нелитературное или же, как пишет П. Бицилли, как "художественную загадку". Здесь все обманывает ожидания читателя: наблюдения беспорядочны, нет ни густого восточного колорита, ни сентиментальности, да к тому же вместо любования красотами Грузии и Кавказа Пушкин спешит присоединиться к армии Паскевича . Набокова эта "нелитературность" очаровывает: как фамильярно обходится Пушкин с дикой природой, говоря о Тереке - "то-то был он ужасен".

Несколькими страницами далее Набоков издевается над пушкиноманией, которая в связи с юбилеем 1937 г. приобрела невероятный размах. Он выдумывает мемуариста Сухощекова (прозрачная аллюзия с фамилией пушкинского приятеля П.В.Нащокина) и его рукой переиначивает незавершенное стихотворение Пушкина, опубликованное в 1886 г. Реальный текст таков:

О нет, мне жизнь не надоела,

Я жить люблю, я жить хочу.

Душа не вовсе охладела,

Утратя молодость свою.

Еще хранятся наслажденья

Для любопытства моего,

Для милых снов воображенья,

Для чувств ....... всего.

Один только Набоков попытался совершить невозможное. Его перевод вызвал бурю откликов на Западе, что само по себе является немалым достижением. Но Эдмунд Уилсон вылил на него ушат помоев, объявив, что этот "Онегин" в конечном итоге - не что иное, как сочинение "перемещенного лица", эмигранта, который увез в бауле или портпледе пушкинскую (или, скорее, онегинскую) "негу", эту. нежную чувственность; попытка перевести ее на другой язык стала поводом к настоящей артиллерийской дуэли Набокова с Уилсоном.

Я каждым утром пробужден

Для сладкой нега и свободы, -

сообщает повествователь в романе.

Даже не стану приводить французский перевод Гастона Перо, скажу только, что этого двустишия вы там не найдете - его заменил "наполнитель". Зато Набоков переводит совершенно точно:

By every morn I am awakened

Unto sweet mollitude and freedom, -

что приводит в ярость Уилсона: слово "mollitude", с его точки зрения, - архаизм.

Я сам пытался переводить Пушкина, в том числе "Пир во время чумы" со знаменитыми песнями Мери и Председателя, и потому не считаю себя вправе вторить колкостям Набокова по адресу западных переводчиков (в данном случае английских, но и французские переложения Пушкина вызвали у него немало саркастических замечаний). И все же следует признать, что в области поэтического перевода едва ли не более, чем на иных поприщах человеческой деятельности, следует придерживаться мудрого совета: берегись друзей!

Перевод как таковой чаще всего неспособен перенести поэзию из одного языка в другой. Он устаревает, и каждое следующее литературное поколение должно заново переводить уже переведенное. Когда же речь идет о Пушкине, в котором романтик уживался с противником романтизма, насмешник-с человеком пылким, русский-с европейцем, шутливый скептик -с глубоко верующим, самое трудное - донести до тех, кто не может прочитать оригинал, "национальный характер" русского поэта. При попытке его подчеркнуть Пушкин почти неизбежно окажется националистом, которым он едва ли бьи. Старание вписать Пушкина в европейский контекст приведет к тому, что он превратится в эпигона. Воспитаннику Арины Родионовны и Бенжамена Констана присуща парадоксальная простота, которую пока не удается перенести в чужую культуру.