О непреложном факте вытеснения смерти жизнью говорится несколькими строками ниже: "Соловьи, смолкнувшие во время стрельбы, опять защелкали, сперва один близко и потом другие на дальнем конце". К тому же, разве мюрид не должен "отказаться от всех своих желаний, кроме Бога, забыть все, что ему принадлежит, и сделать так, словно бы его самого не существовало"? Сделать так, словно меня нет - вот какова на самом деле одна из парадоксальных целей толстовского героя, мучимого жаждой "гаплоза".

Хорошо известно, что Толстой -человек в высшей степени чувственный, он любит запахи, лето, сенокос. Он отравлен жизнью в куда большей мере, чем обычный человек. Толстой испытывает едва ли не наркотическую зависимость от непосредственности бытия, и это заставляет его уже в первом своем произведении оплакивать жизнь, как замечает Янкелевич; и в этом нет ни следа стилизации "под античность". "Вернутся ли когда-нибудь та свежесть, беззаботность, потребность любви и сила веры, которыми обладаешь в детстве?" ("Детство").

Непосредственность околдовывает Толстого. На протяжении многих лет он будет сражаться с преградами между человеком и жизнью: с чувствами, идеями, обществом, мирской славой, историей.

Отсюда вытекает опорный принцип толстовского искусства: я не нахожу для него иного определения, чем "сущностная рассеянность". Чем рассеяннее человек, тем доступнее ему смысл жизни. Зрение, наслаждение, чувство в мире Толстого производны от этой рассеянности.

Толстого называли механицистом, наследником механистической, сенсуалистической философии XVIII столетия-в противоположность его современникам, опиравшимся на органистические построения немецкого романтизма. У Толстого все собрано из бесконечно малых частей, растворено в деталях.

Вероятно, именно поэтому Янкелевич, как ни странно покажется на первый взгляд такое сравнение, уподобляет Толстого Клоду Дебюсси. Толстой - "дебюссист" в той мере, в какой он отравлен непосредственными ощущениями (именно поэтому его произведения послужили исходным материалом для ученых-"формалистов" и выдвинутой ими концепции "остранения").

В работе "История и религия у Толстого" другой философ, Алексей Филоненко, рассматривает писателя как предшественника Анри Бергсона. Еще до Бергсона Толстой разоблачил фальшивое "календарное время" и научное время, разбитое на фракции, заменив их течением времени, "непосредственными данными сознания". Живое живет, действует, развивается не замечая этого. Сражение разыгрывается незаметно. Поток солдат, в беспорядке бегущих по мосту через Энс 23 октября 1805 г. ("Война и мир", т. 2, ч. 2, гл. VII), похож на бурные воды реки. "Вишь, их, как плотину, прорвало, -безнадежно останавливаясь, говорил казак". Плотину и впрямь прорывает при малейшем усилии. Плотина -человеческие планы, поток -жизнь.

Назначение человека состоит в том, чтобы низвергнуть идола, "лживое время" истории ("Война и мир"), страстей ("Анна Каренина"), совершить в истории и морали коперникову революцию наоборот - возвратиться к опорным измерениям жизни.

Чтобы осознать ужас смерти, Толстому требуется усложненная восточная образность. Тогда он отождествляет себя с молодым князем Чакьямуни, который сначала встречает нищего, потом умирающего и наконец - смерть. Гигантский механизм для скрывания смерти - реальность - оказывается неисправным. Толстой везде видит смерть, смертность, проступание мертвизны в живом, живых мертвецов. Люди для него - "дюли", как в странной коротенькой "Сказке"-кошмаре (1873). Можно ли сказать, что Толстой стал философом: ведь с античных времен философствование - это размышления о смерти? Для "Круга чтения" Толстой перевел-пересказал заключительную часть платоновой "Апологии Сократа". Думать о смерти -значит думать о всей неслыханности, всем ужасе и неприличии того факта, что субъект вдруг перестает существовать. Все это отразилось в знаменитой сморщенной сливе, живое воспоминание о которой посещает умирающего Ивана Ильича. Сократ, в качестве упражнения для души, преображает эту скандальную неслыханность в мудрость. Безусловно, в "Смерти Ивана Ильича" перед нами поединок тела и души. Однако воспоминание о "сыром сморщенном французском черносливе в детстве", которое ничем нельзя заменить, немедленно разрушает только что возведенное здание обратной логики, сократовское представление о смерти как освобождении. Человек, в земной жизни служивший судьей, предстает перед лицом Вечного Судии. Нет, это слишком просто! Чернослив мешает. Он-то и есть яблоко раздора. Иван Ильич думает: "...поймет тот, кому надо. "А смерть? Где она?" Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было".

По мнению Владимира Янкелевича, высказанному в замечательной (хотя и очень спорной) работе "Смерть", эти слова героя означают, что Толстому открылась великая тайна: дело в том, что никакой тайны нет. "Добавим, что именно в этом и состоит тайна смерти".

Толстой, открывающий сущность смерти, не слишком убедителен. Пожалуй, можно сказать, что та самая слива застревает у него в горле. "Все люди, которых я видел, носили на себе очевиднейшие зародыши смерти, и все на моих глазах, с каждым днем, с каждым часом, с каждой минутой таяли или, если по правде сказать, гнили. Каждый день я замечал, как они морщились, калянели, выветривались, из них выпадали зубы, волоса, и они мерли" ("Сказка").

Эти слова словно бы и не Толстой написал - скорее, Достоевский: раскольниковское нашествие трихин или какой-нибудь кошмар, представившийся воображению Ипполита. Это не версиловский золотой век, а век смерти, какой-то триумф чумы, в духе средневековых картин, изображающих людей с заживо содранной кожей.

Присоединяется ли смерть-разбойница, довершающая разрушение того, что разрушалось и без нее, само по себе, к смерти-обирале, служанке "гаплоза", о котором шла речь выше? В каком-то смысле да; для Толстого смерть - средство для восстановления непосредственности, в особенности гибель на поле боя, так тонко им изображенная.

В эпизоде перехода через Энс (здесь Николай Ростов получает крещение огнем) смерть находится в фантастическом отношении к реальности: она придает героям ту рассеянную сосредоточенность, которая для Толстого есть наиболее счастливое душевное состояние. Она привносит в жизнь "терпкую веселость". "Строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельских войска" - иносказательное воплощение одного шага, отделяющего живых от мертвых. "А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими же здоровыми раздраженно-оживленными людьми". То есть смерть благодаря постыдной войне восстанавливает рельеф бытия, его терпкий вкус и радость. В устах обличителя насилия такое утверждение звучит довольно странно. Но это противоречие лишь внешнее. Ведь смерть, подобно кариатиде, удерживает всю тяжесть жизни. Пока речь идет о напряжении, не о разрыве, и это напряжение избавляет жизнь от посредников, от тления, мгновенно ставит ее вне досягаемости для чувства гадливости.

Итак, Толстой триедин и трехлик. С одной стороны, он делает все, что в его силах, чтобы представить смерть оптическим сдвигом (именно здесь работает метафора поезда, который движется в противоположную сторону, чем вы думаете). Другой Толстой борется с каждой клеточкой своего тела и с каждой частицей бытия: в ком присутствует жизнь, в них или во мне? Ставка в этой борьбе высока: кто смертен? Иногда его посещают приступы радости, когда все оказывается живым в равной степени: и я, и бесконечность, и мириады молекул, из которых состоит бытие. Полагаю, именно это Янкелевич называл "дебюссизмом Толстого". Третий Толстой испытывает необычайное отвращение к жизни; он настолько близок к смерти, что сам становится умиранием, гниением, тленностью. Он разлагается как живой мертвец.

Итак: иллюзия; необыкновенное веселье в абсолютной непосредственности; разложение живого самим фактом жизни? Смерть мудреца, смерть-радость, смерть-тление. Вот каковы на самом деле "три смерти" Толстого.

По всей видимости, это наилучшая позиция, с которой можно предпринять еще одну попытку проникнуть в толстовскую тайну возвышенного счастья и его ужасного разрушения. Задача весьма сложная: какой сдвиг отделяет образ Наташи Ростовой от "Крейцеровой сонаты"! Какое разлитие желчи! Опорная мысль Мари Семон, соблазнительная и обоснованная, - это мысль о лежащей в основе толстовского мира "сакральности". Не только рождение и смерть, главнейшие физиологические события в жизни человека, но и весь Толстой, по мысли исследовательницы, встроен в мир православной литургии. Так, совершенно не случайно, что при совершении венчания читается 128-й псалом ("Жена твоя, как плодовитая лоза, в доме твоем; сыновья твои, как масличные ветви, вокруг трапезы твоей"), и Левин, alter ego автора, изо всех сил молится "о плодородии и благословении". Из работы Мари Семон читатель узнает о многочисленных признаках встроенности толстовского мира в мир сакральный, литургический. В особенности это касается женщины, без которой немыслимы основные события человеческой жизни. Православная философия семьи как малой церкви просвечивает в романе "Анна Каренина". Поскольку Толстой, "homo religiosus" по преимуществу, был, несмотря ни на что, растворен в православной литургии, рождение, брак и смерть отразились в его произведениях как исполненные глубинного смысла таинства. Развивая эту мысль, Мари Семен последовательно представляет нам еще более русского Толстого, пропитанного верностью православию, воспевающего "справедливых женщин" традиционного русского общества, которые зовут к посту и духовному очищению. Решительное толстовское неприятие феминизма (он не видел разницы между феминизмом и нигилизмом) не затрудняет исследовательницу. Не только потому, что в понимании Толстого женщина непосредственнее и сострадательнее мужчины, она способна дать волю своим эмоциям и легче прощает (и этим особенно дорога проповеднику ненасилия). Важно и то, что русскому мужчине, с точки зрения Толстого и его истолковательницы, куда в большей степени присуща известная женственность, чем его западному собрату; он дает больше воли юнгианской "аниме", позволяя себе и слезы сострадания, и евангельскую кротость, и глубокое милосердие. "Такой тип поведения, неизвестный или недопустимый как в западном романе, так и в западном обществе,- пишет Мари Семон, - свойствен русскому характеру. У Толстого это, однако, не столько признак особенной русскости, сколько стремление завладеть всеми психологическими типами" и подчинить себе женское начало. Здесь исследовательница касается таинственной и сложной материи: каким образом мужчина пишет о женщинах. Как Толстой смог проникнуть в душу совсем юной девушки (Наташа Ростова), зрелой женщины (Анна Каренина) и почувствовать себя там хозяином? Здесь в голову приходят знаменитые слова Флобера: "Госпожа Бовари -это я".

Загадка этой "перемены пола" у Толстого представляется нам несколько более сложной. И эрос, и создание текстов сложнейшим образом связаны со смертью. В материнском отношении Толстого к своим героиням есть и восхитительные, и странные, смущающие черты. С возрастом и нарастанием горечи странного становилось все больше. В "Анне Карениной" (этому роману в работе Мари Семон посвящена одна из самых удачных и тонких глав) любовный акт, описанный как расчленение трупа, предвещает бешеный гнев Толстого-"манихейца" и пробуждает в Анне тягу к самоубийству.

В 1890-х годах Толстой начинает "дьяволизировать" женщину ("Дьявол", "Отец Сергий"), что можно связать с владевшей им в те годы тягой к десакрализации и опустошению. Три ипостаси сакрального (литургия, музыка, женщина) сжигаются на одном костре. Пожалуй, Мари Семон не удалось в полной мере прояснить загадку этого нигилистического порыва. "Завороженный телом" Толстой начинает бичевать себя как монах-флагеллант. Певец сакральности, он выстраивает на редкость сухую, рационалистическую моральную систему. Отравленный жизнью художник, он анафематствует искусство и пытается вовсе искоренить его...

Вернемся к "бессмысленной" дневниковой записи Толстого от 11 марта 1906 г.: "Вчера особенно подавленное состояние. Все неприятное особенно живо чувствуется. Так я говорю себе; но в действительности: я ищу неприятного, я восприимчив, промокаем для неприятного. <...> Чего-то не то, что хочется, а мучительно недоволен чем-то, и не знаешь, чем. Кажется, что жизнью: хочется умереть. К вечеру состояние это перешло в чувство сиротливости и умиленное желание ласки, любви; мне, старику, хотелось сделаться ребеночком, прижаться к любящему существу, ласкаться, жаловаться и быть ласкаемым и утешаемым. Но кто же то существо, к которому я мог бы прижаться и на руках которого плакать и жаловаться? Живого такого нет".

В 1906 г. Толстому исполнилось семьдесят восемь лет; он лишился матери двух лет отроду. Не в этом ли вся тайна?