Каким образом философ пришел к этой позиции христианского социального реформаторства, в России необычайно редкой? Об этом он рассказывает в "Воспоминаниях". Чтение Шопенгауэра и Вл. Соловьева помогло ему освободиться от влияния господствовавшего в те годы позитивизма. Балканская война 1877-1878 гг. вновь открыла Трубецкому веру и патриотизм. "Для меня, как и для всех моих сверстников, нигилистическая эпоха была периодом определенно выраженного презрения ко всему русскому. И православие русского народа, и его монархизм казались нам проявлениями дикости, варварства и невежества. Тогдашнее народничество делало исключение только для сельской общины, в которой оно видело зародыш будущего социалистического строя. Для меня же не существовало и это исключение: община, как и все русское, представлялась мне лишь проявлением нашей бытовой отсталости.

Иными словами, нигилизм в том виде, как я его переживал, привел меня к полной утрате родины. После всех <...> переживаний войны 1877-1878 года это был перелом необычайно резкий и крутой. Нужно ли объяснять, что при этих условиях возвращение к вере было вместе с тем и возвращением к родине. Все те чувства, которыми я жил в детские и отроческие годы, вдруг разом ожили и воскресли. Настроение мое опять стало близким к тому, которое я испытывал в 1877 году при слушании Высочайшего манифеста о войне, и вся последующая умственная работа непосредственно примкнула к этому настроению "Великий синтез", осуществление правды Христовой в жизни народов, ведь это органическое продолжение того дела, которое делала Россия, когда сражалась за освобождение христианских народов и жертвовала собою ради торжества Креста над полумесяцем! Нужно ли удивляться, что в борьбе против отрицателей и хулителей России мы были наклонны к ее идеализации".

В.О.Ключевский также оказал существенное воздействие на молодого человека, а моментом огромной идеологической значимости оказался "великий спор" Ивана Аксакова и Владимира Соловьева. "Для меня непостижимо, как это в течение всех наших университетских годов случай не свел нас с Соловьевым, который в это время часто и подолгу живал в Москве. Во всяком случае на ход нашего развития он оказывал сильное влияние. Мы доставали номера "Православного обозрения", где печатались его "Чтения о Богочеловечестве"; тетушки, у которых мы жили в Москве, получали "Русь" Аксакова, и мы с жадностью набрасывались на появлявшиеся там одна за другой части "Великого спора". Поворот Соловьева к католицизму, обозначившийся в конце этих статей, был для нас громовым ударом. Мы болезненно переживали возникший вследствие этого поворота раскол в славянофильском лагере и с волнением следили за полемикой между Соловьевым и Ив. Серг. Аксаковым. Это была первая глубокая трещина в моем собственном славянофильстве. Я стоял всецело на хомяковской точке зрения, когда эта полемика началась. Для меня поворот Соловьева был тем более неожидан, что немного раньше, в "Чтениях о Богочеловечестве", он говорил о латинстве совершенно в духе старых славянофилов: он доказывал, что папство подпало всем тем трем искушениям, коими сатана безуспешно пытался соблазнить Христа в пустыне. По существу мое сочувствие было всецело на стороне Аксакова".

Все же, когда Соловьев в "Лекциях о национальном вопросе" осудил шовинизм неославянофилов, братья Трубецкие оказались на его стороне. Соловьев отвергал идею "народа-богоносца" и предполагал, что з конце истории все народы объединятся во Христе. Позднее в большом исследовании о Соловьеве Е.Н.Трубецкой напишет: "Для России эта внешняя немилость на самом деле оказалась огромным благом".

Кроме того, изучая Платона (результатом этих штудий стала работа "Социальное учение Платона", 1908), Трубецкой увидел в его жутковатой политико-социальной утопии отправную точку для максимализма и левого деспотизма. К этой проблеме он неоднократно возвращался в "Московском еженедельнике". В статье "Два зверя" (1907. № 23) автор уточняет свою мысль, отождествляя "большевистский догматизм" с платоновым оправданием диктатуры. "Марксизм на русской почве отрекся от самого себя, отбросил все те элементы своего понимания истории, которые не пришлись по вкусу "большому зверю" <...> Русский марксизм последователен по крайней мере в одном отношении. Он всегда был и на русской почве остался -чистейшим аморализмом". Трубецкой обличает фанатизм, "войну всех против всех", гоббсова Левиафана, этого "второго зверя", который питается первым. "В частной жизни, как и в общественной, избыток свободы может привести лишь к усилению рабства". Идея "двух зверей", двух разновидностей фанатизма легла в основу романа "Петербург", выразившись в сцене дуэли Архибюрократа и Террориста, белого и красного домино.

"Еженедельник" горячо обрушивался на еврейские погромы, усматривая в них разнузданность "Зверя", "пляску с Сатаной", дело рук демонических гипнотизеров (1906. № 26, 30). На страницах "Еженедельника" (здесь часто цитировался Токвиль, и платформа журнала с большим трудом поддается четкому определению) разыгрывались и другие битвы: против смертной казни, против национализации земель.

В газете также велись плодотворные внутренние споры. Павел Муратов писал о тяжести, неповоротливости русской провинции, о некоем русском шовинизме в искусстве и его заметном влиянии на подбор коллекций в галереях и музеях Москвы. Отвечая Муратову, Бердяев пишет, что русские ошибаются, постоянно оглядываясь на мнение Запада и оставляя за ним последнее слово.

Умеренный национализм "Московского еженедельника" в области искусства проявляется и в статьях, посвященных историку древнерусского быта И.Е.Забелину, книга которого "История города Москвы" в 1905 г. вышла вторым изданием.

В 1910 г. в "Еженедельнике" начинает печататься Розанов; из помещенных им статей особенно важна рецензия на сборник "Вехи". Философ с одобрением пишет о том, что "Вехи" тесно связаны с традицией "славянофильского европеизма" в духе И.В.Киреевского, издававшего журнал "Европеец". Часто случается, пишет Розанов, что во "всеобщей гармонии" человек добродетельнейший умножает грехи, а порочный -прибавляет добродетели... Вместе с заметками Розанова в тоне "Еженедельника", до сих пор тщательно взвешенном, появляются парадоксалистские оттенки; он убежден, что России нужна прежде всего "освобожденная душа", период одиночества, "собирания камней".

Бердяев поместил в газете Трубецкого десять статей. В них отразилось становление его политической философии, и в особенности теории прав человека: без религиозного основания они не могут существовать долго и обязательно должны быть оправданы абсолютными ценностями. Философ пишет, что Россия идет к духовной революции, к "религиозному обновлению жизни масс". Он очерчивает "рационалистскую" линию газеты: "Полностью европейцами, людьми мировой культуры мы станем, только став сознательными рационалистами". Одна из интереснейших публикаций Бердяева - "Открытое письмо архиепископу Антонию"(1909. № 32). Адресат этого послания обратился к той части интеллигенции, которая, судя по сборнику "Вехи", вновь поворачивалась к религии. Вот что пишет Бердяев: "Русская революция, нигилистическая и атеистическая по своей идейной основе, напоила Россию злобой, отравила кровь русского народа классовой и сословной ненавистью и духовной враждой. Но не большей ли еще злобой дышит и реакция? <...> Союз русского народа -весь злоба, весь ненависть..." Бердяев указывает церковному иерарху на другой путь: церковь может отказаться от власти и претерпеть мученичество. "Религиозно важно облегчить широким слоям русской интеллигенции возвращение в лоно Церкви ...".

Так, наперекор стихиям, "Московский еженедельник" всеми силами старался удержаться на курсе умеренного реформаторства, вдохновляемого обновленным христианством. В статье "Ни Богу свечка, ни черту кочерга" (1909. № 38) Трубецкой писал: "<...> видеть России нельзя: видны только бесконечно ненавидящие друг друга русские - лица, классы и партии. А вместе с тем не хочется верить, чтобы наше национальное единство раз навсегда стало тенью". Примат свободы Е политическом устройстве, примат веры в философской системе -вот на что держал курс русский либерал-христианин.