Ж.Нива Возвращение в Европу.- Розанов, русский "эготист"

Страница: 1

Сообщений 1 страница 7 из 7

Поделиться1Сб, 6 Мар 2010 06:01:58

Автор: Maquis
Научный руководитель
Сообщений: 36617
Уважение: +3142
Последний визит:
Пт, 25 Мар 2022 11:51:54

Жорж Нива

IX. Россия локальная или вселенская?
Розанов, русский "эготист"

//Ж.Нива Возвращение в Европу. Статьи о русской литературе.
М.: Издательство "Высшая школа". 1999

В какой-нибудь другой стране никогда бы не появился такой писатель, как Василий Розанов. Яростно полемизируя с Розановым в 1893-1894 гг., Владимир Соловьев назвал оппонента "Иудушкой русской мысли". Розанов - антиуниверсалист, антипрогрессист, антиевропеец. Однако мало внести его в славянофильские святцы вместе с Н.Н. Страховым, его учителем и покровителем, или К.Н. Леонтьевым, которым он порой восхищался - впрочем, со значительнейшими оговорками. Розанов так часто противоречит себе, что идеологическая классификация в его случае напрочь лишается смысла. Упомянутая полемика может здесь кое-что прояснить: Соловьев воевал с апологией нетерпимости, данной Розановым в статье "Свобода и вера"; он не мог согласиться с низведением православия до нетерпимости и обскурантизма. Соловьев отказывался от упрямого ухода в себя, который уже в те годы проповедовал Розанов. При этом он не замечал, что вся аргументация Розанова строится на критерии удовольствия - справедливость или истина тут совершенно не при чем. В терпимости-то смака никакого... А в эготизме Розанову равных нет, он здесь непобедим.

Вероятно, несчастливое детство (отец Розанова умер, и осиротевшее семейство быстро дошло почти до нищеты) отчасти объясняет перипетии дальнейшей жизни писателя. Брак с Аполлинарией Сусловой (некогда любовницей Достоевского и моделью "инфернальных" героинь его романов) счастливым не был. Суслова упорно отказывала Розанову в разводе и после того, как он обрел счастье с Варварой Петровной, "бедной и честной" молодой женщиной, родившей ему пятерых дочерей и сына. Преподавательская карьера Розанова тоже не сложилась, и он прозябал, пока в 1892 г. Страхову не удалось выхлопотать для него место в Управлении Государственного контроля. Плебей, антиаристократ и монархист, незаметный чиновник на маленькой должности, Розанов, вероятно, так и остался бы довольно посредственным философом, автором плохо расходившегося опуса "О понимании"(1886), парадоксального и блистательного эссе ""Легенда о Великом Инквизиторе" Ф.М. Достоевского" (1891) и еще двух сочинений в том же роде: "Эстетическое истолкование истории" (1892) и "Место христианства в истории" (1890). Э. Голлербах в посвященной Розанову монографии 1922 г. убедительно продемонстрировал, что молодого эссеиста и философа более всего занимает идея "потенциальности": в мире больше "потенциального", чем "актуального", и острее всего стоит проблема роста, прорастания.

Однако знакомство с А.С.Сувориным и сотрудничество в "Новом времени" превратило никому не известного провинциального педагога в блистательного эссеиста и неутомимого журналиста. Его карьера начинается в 1893 г. и разворачивается с лихорадочной стремительностью: без всякого стеснения выворачивая душу и кривляясь перед публикой, рассуждая о чем угодно по сиюминутной прихоти настроения, Розанов становится вездесущим журналистом-поденщиком. Его сотрудничество в "Мире искусства" и "Вопросах жизни" (благодаря знакомству с Мережковским) делает его одной из заметнейших фигур "нового религиозного сознания". В 1902 г. Перцов издает два сборника статей Розанова -"Природа и история" и "Религия и культура". В 1903 г. появляется "Семейный вопрос в России", в 1904 -"В мире неясного и нерешенного", первые большие произведения, отразившие розановский культ сексуальности. В 1906 г. выходит трактат "Около церковных стен" и переиздается эссе о "Легенде..." Достоевского. Появившийся в 1909 г. труд Розанова "О русской церкви" был встречен современниками с большим интересом, успех выпал и на долю сборника политических статей "Когда начальство ушло" (1910), содержавшего жестокие и точные суждения о первой русской революции. Вслед за книгами 'Темный Лик: Метафизика христианства" и "Люди лунного света" (обе - 1911) выходит работа "Внутренний смысл нашей монархии" (1912). Многие из перечисленных сочинений подвергались духовной цензурой запрещению. Дело в том, что в это время Розанов шел едва ли не на все ради скандала: его излюбленный тезис - святость пола и полового акта, признаваемая в Ветхом Завете и табуированная аскетами-христианами, "людьми лунного света". Розанов предлагал на первые ночи брака оставлять молодоженов в церкви -можно даже в алтаре... Из негодующих откликов своих оппонентов он с ликованием составил несколько сборников - настоящих полемических трактатов, где парадоксы чередуются с возражениями.

Поделиться2Сб, 6 Мар 2010 06:02:14

Автор: Maquis
Научный руководитель
Сообщений: 36617
Уважение: +3142
Последний визит:
Пт, 25 Мар 2022 11:51:54

Дело Бейлиса (1911) дало Розанову возможность подлить масла в огонь скандальности, и без того тесно связанной с его именем. В четырех сочинениях (основное - "Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови", 1914) он подбирает доказательства ритуального преступления, которого Бейлис не совершал -его оправдал суд присяжных в Киеве. В этой книге налицо все симптомы предельного, утробного антисемитизма: евреи-тайные хозяева арийского общества, у них есть свои союзы, своя "кошерная пресса" и т.п. На специальном заседании Петербургского Религиозно-философского общества Розанов был исключен из его членов. Позже, в 1919 г., он рассказывал А.Измайлову, что распорядился под большим секретом уничтожить все свои антисемитские сочинения, написанные по повода дела Бейлиса. Розанов бьи убежден, что наступили последние, апокалиптические времена, любовь к евреям в очередной раз взяла в нем верх над "подпольем ненависти", и он принялся поносить христиан

Это, впрочем, не помешало М.М. Спасовскому (одному из апологетов и последователей Розанова) вскоре после смерти философа вновь вытащить на свет Божий сумасшедшие идеи о "еврейском болоте". Однако ни "первый" Розанов - автор философских эссе, ни "второй" - сочинитель горячечных газетных статей, создатель "религии фаллоса" и полубезумный антисемит, не заслуживали литературного бессмертия. Забвение преодолел "третий" Розанов-изобретатель нового жанра словесности (которым, по его мнению, литература и должна была завершиться), создавший два "короба" "Опавших листьев" (1913 и 1915),

"Уединенное" (1912 и 1916) и "Апокалипсис нашего времени" (1918). Портрет именно этого, "третьего", неподражаемого Розанова мы и попытаемся набросать. Он идет от славы к упадку, от скандала и унижения -ко Христу и покаянию. В январе 1919 г. Розанов умер - фактически от голода. "Я устал, я все проклинаю. Я одну эту инфернальную вошь люблю. Я хочу жить, жить и жить и гнить, гнить, гнить с ней одной, рыдая над этой проклятой бедностью. О, я устал. Я замерзаю. Мне страшно. У меня осталось полтора ведра картошки <...> Господи, что делать? Я потерял даже веру в Бога: и потерял ее именно потому, что чересчур много страдал, от избытка унижения и печали в конце моей жизни"68.

В этой трилогии, выпущенной на средства автора тиражом 300-400 экземпляров, Розанов выступил как подлинный новатор; даже сегодня, когда мы привыкли к разного рода деконструкциям, коллажам и литературным мобилям, новизна написанного им не меркнет.

Перечислим основные составляющие этого ни на что не похожего стиля: полное отсутствие фабулы, абсолютное господство интонации, ощущение домашней интимности и едва ли не бесстыдства текста, упоминания о том, в каких обстоятельствах написан каждый из лоскутков, сосуществование противоречий в доказываемых тезисах - короче говоря, поэтика, основанная на одной личной прихоти, на культе отрывка. Пестрая смесь газетных рецензий, личного дневника, поваренной книги, полученных писем складывается в некий гербарий человеческих слов: услышанных, пробормотанных, произнесенных, недоговоренных...

Виктор Шкловский разбирает новаторство этого жанра в статье "Сюжет как феномен стиля" (1921). Сам Розанов, безусловно, отдавал себе отчет в собственной литературной оригинальности. Шкловский показывает, что жанр "Опавших листьев" (два "короба" которых образуют вкупе с "Уединенным" трилогию) родился в тот день, когда Розанов перестал печатать в левых и правых изданиях свои реакционные или прогрессистские статьи (писавшиеся одновременно) и занялся сочетанием противоречивых настроений в одной - новой, парадоксальной-литературной форме. "Розановизм"-не двойственность кривляющегося фигляра, не гегелевская диалектика, но неповторимо своеобразное единство противоположностей.

В этом жанре, который можно было бы назвать "подпольным" в память о "подпольном человеке" Достоевского, Розанов неиссякаемо щедр на уточнения. Объяснения в любви и ненависти к литературе сменяют друг друга. Настоящая литература должна быть интимной и теплой, как "мои штаны", второй кожей, которая защищает и маскирует. Розановская литература-нежная, пассивная, послушная телу, полностью домашняя. Но есть и другая. В ней автор отделен от самого себя и от читателя, мысль "рожденная" -от мысли "развитой"; такая литература подобна смерти, она рисует одни "края жизни", у нее лживая лакейская душа, которая служит двум хозяевам одновременно; даже Толстого Розанов обвиняет в том, "что уже от начала всякое его произведение есть в сущности до конца построенное".

Поделиться3Сб, 6 Мар 2010 06:02:30

Автор: Maquis
Научный руководитель
Сообщений: 36617
Уважение: +3142
Последний визит:
Пт, 25 Мар 2022 11:51:54

Розанов хотел бы быть писателем "до Гутенберга": ему ненавистна продажность купленной или взятой в библиотеке книги. Он любит дорогие, редкие, целомудренные, интимные, "как семя человеческое", книги. Его не заботят трудности публикации: какая разница, тридцать томов или больше? Он тщательно выстраивает свою книгу, ориентируясь на единственный критерий: верность настроению.

Другое настроение -другие книги. И Розанов объявляет: "многие страницы "Уединенного" мне стали чужды", тогдашний тон улетучился; "мысли наши изнашиваются, как и перчатки" (еще один образ "второй кожи"). "Опавшие листья" состоят из двух "коробов": само это слово отсылает к идее собирания, домашней рачительности и экономии. Каковы же парадоксы розановского жанра?

На нем лежит отпечаток авторского "присутствия", доведенного до новой, никогда ранее не достигавшейся степени: "привязка" каждого отрывка, скачки тона, повторы и противоречия "одевают" мысль. Точно так же семья, повседневная жизнь, государство облачены в старые, знакомые, неотъемлемые от их сущности одежды. Революционер хочет все разоблачить: выявить неправду, сорвать одежду.

Этот жанр отрицает читателя как объект дидактического и эмоционального усилия, чужда ему и идея развлечения. "Сколько я ни усиливался представлять читателя, никогда не мог его вообразить", - пишет Розанов. Кроме того, ему свойственно отвращение к зеркалу, образу вообще: собственному, чужому, читателя ("Упаси меня Бог смотреться в зеркало!"); это отвращение распространяется на литератора как такового, удовлетворяющегося картинами, описаниями, сюжетами, которых у Розанова нет ("это роман без фабулы", - подчеркивает Шкловский).

Иными словами, Розанов яростно отрицает субъектно-объектные отношения. Внешнего мира нет. Изобретенная им литературная форма распылена по воле автора: разве он не воздает хвалу рассеянию? ("Рассеянный человек и есть сосредоточенный. Но не на ожидаемом или желаемом, а на другом и своем"). Такое распыление иногда называется идеологическим натурализмом, поскольку все подчинено сиюминутному ощущению. Розанов не только отвергает "Каинов" - борцов, проповедников, но добровольно съеживается, размещается в "нижнем ярусе" бытия. Писать -значит опорожнять кишечник... Это должно происходить регулярно, это противоположный конец жизни.

Конечно, это сверхсобственническое отношение к слову, к литературе можно рассмотреть с точки зрения психоанализа. Интересно, что Розанов заявляет: когда-нибудь его ремеслом станет "разъятие" литературы.

Одна-единственная, неиссякаемая тема Розанова - это тема пола. Апология пола, полового акта, фаллоса. Ненависть к игнорирующему фаллос христианству, к Христу, который говорит лишь о больных и бессильных, утешает их одних. Любовь-ненависть к иудаизму с его ветхозаветным культом плодовитости и воспроизведения. Реабилитация спермы, человеческого семени ("Все мои пороки мокрые. Огненного ни одного").

Розанов неутомимо прославляет пол, воздает хвалу и детородному органу, и "архаичнейшей форме семьи - полиандрии", отмечая, что древние предлагали гостю женщину, тщательно фиксирует аналогичные случаи в современности. Он с похвалой отзывается об обрезании у евреев (ср. сходные высказывания Поля Клоделя в поэме "Эммаус"). Он призывает христианство сделаться "фаллическим", любит православных священников за то, что у них много детей... В этой же связи он пишет о собственной семье, своем потомстве, встрече со второй женой. Пол -главенствующая сила, суть всего. Ослабление сексуальных связей, десакрализация человеческого совокупления - большой грех.

Поделиться4Сб, 6 Мар 2010 06:02:45

Автор: Maquis
Научный руководитель
Сообщений: 36617
Уважение: +3142
Последний визит:
Пт, 25 Мар 2022 11:51:54

Воспевание домика второй жены ("мамочки") и тещи ("бабушки") приобретает у Розанова космическую окраску: смысл Космоса открывается ему из окошка этого "благородного и благословенного" гнезда.

Однако к самозабвенному прославлению пола присоединяется нечто более общее - идея "органичности" жизни. Жизнь - не цепочка разрозненных событий, которые можно сложить в произвольном порядке, но единый, целый организм. Он живет сообразно своей конечной цели, и наши вопли "хочу" - "не хочу" его не трогают. Воспеванию пола и жизни ("Нужна вовсе не "великая литература", а великая, прекрасная и полезная жизнь") аккомпанирует фундаментальный антиисторизм, и прежде всего отвращение к русской истории, не способной свернуться клубочком в органическом тепле вещей и существ. "Мало солнышка <...> да долгие ноченьки", "у русских нет сознания своих предков и нет сознания своего потомства" - отсюда и происходит, по мысли Розанова, наш нигилизм: он растет из отсутствия содержания. Таким образом, русская история рассмотрена как феномен бесплодия. Русская революция (уподобленная беснованию подонков) объясняется отчуждением русского человека от подлинной жизни своей страны.

Розанов пылко отвергает разумность истории, прогрессистские, либеральные и революционаристские взгляды на нее - все это искусственное. У него есть особый образ, выражающий отвращение к глобальным историческим проектам: Россия Петра Великого, Толстого, радикалов - страна замороженная, холодная, чистая, "хорошо выметенная", то есть протестантская, то есть немецкая, штундистская. "Россия с метлой и без икон -уже не Россия, а штунда...".

Настоящая Россия для Розанова -грязная, теплая, как животное (как утроба), без стыда и содержания. Розанов в сходных выражениях пишет о "бесформенной" России и "незавершенности" половых органов, единственных "неопределенных" частей человеческого тела, теряющих это свойство только в совокуплении.

Отказ от Истории, ненависть к ее действующим лицам (революционерам) идут в одной упряжке с культом императорской фамилии, биологической непрерывности нации, воплощенной в царствующем доме. Чтобы править, надо находиться "в тепле" - в тепле династическом. Розанов представляет себе власть исключительно "сильной", историю - остановившейся, нацию - "беременной", то есть поглощенной делом собственного воспроизводства. Он приемлет только "биологическое", вечно содержательное время. Розанов отвергает любые нравственные критерии (есть только "мне интересно" и "мне хочется"), любые планы, просчитывающие что-то наперед: с его точки зрения, политические взгляды - род помешательства, причина которого - в личных несчастьях. "Я сам "убеждения" менял, как перчатки, и гораздо больше интересовался калошами (крепки ли), чем убеждениями (своими и чужими)".

Революционер, по мысли Розанова, -обманщик, стремящийся выкорчевать монархию (надменный, злобный, подозрительный, "Желябов I") и не способный дать стране плотскую полноту непрерывности, которую обеспечивает династическое правление.

И назло всему, связывающему его с автором "Дневника писателя", Розанов насмехается над Достоевским, поэтом "разрывов" и распадающихся, "деклассированных" семейств.

Вечность, бессмертие домашней жизни утверждается вопреки превратностям жизни: поход по грибы куда важнее какой бы то ни было политической ориентации... Перебирать коллекцию монет - значит "проводить время", а перед взором нумизмата проходят цари...

Розановский культ биологического спотыкается об одно, зато глобальное препятствие - о смерть. Смерть опровергает любые доводы, любую математику; для нее "дважды два ноль".

Поделиться5Сб, 6 Мар 2010 06:03:00

Автор: Maquis
Научный руководитель
Сообщений: 36617
Уважение: +3142
Последний визит:
Пт, 25 Мар 2022 11:51:54

Ненависть к смерти заставляет Розанова отбрасывать слабую надежду на воскресение, на бессмертие души: "Я хочу войти туда с носовым платком". В этой парадоксальной формуле отчетливо проступает абсолютный примат "влажной" жизни - с переменами настроения, безобразием, "насморками". Смерть, наследие, память опозорены следующим вопросом: "Нужна Тургеневу библиография там? Брр!"

Розанов относится к времени с требовательностью собственника, даже барина. Благодаря расе время становится имманентной жизнью. Решительное неприятие жизни, которая чревата смертью, выражено очень индивидуально, подчас необыкновенно трогательно. "Мамочка", вторая жена Розанова, наполнила его жизнь смыслом, осветила ее. Неизлечимая болезнь, поразившая "друга", заставляет Розанова отчаянно отталкивать смерть. Жить - значит воровать время у Бога (у Бога-Вечности, который и есть смерть). "Иногда мне кажется, что с людьми я постоянно ходил бы красть у Бога - то золотые яблоки, то счастье, чтобы уменьшить боль, смягчить ужас этого смертельного условия - того, что все кончается, ничто не вечно". По изящному выражению И.Чапского, в этом "мародерстве" наиболее ярко выражается розановская потребность "обладать" вещами и временем.

"Самая почва "нашего времени" испорчена, отравлена", - шепчет Розанов. Его сочинение пронизано навязчивой идеей вырождения, бесплодности. Пророк новой "фаллической" религии, Розанов боится, как бы не было слишком поздно: и энергия, и само семя расы изношены. Ложный "прогресс" покупается ценой смерти расы: Morituri te salutant!69"

Розановский "расизм" двойствен и парадоксален. Розанов завидует евреям, их неиссякающей плодовитости; они кажутся ему духами-суккубами, слугами неутомимого Бога-оплодотворителя. Но он и ненавидит их как виновников вырождения русских, распада русской семьи (евреи - провизоры, аптекари, фармацевты). Здесь мы утыкаемся в классическую схему антисемитизма: страшно оттого, что вторжение и завоевание грозят изнутри. Еврей - паук, русские - мухи. Еврей повсюду переходит русскому дорогу. На первый взгляд он слаб и угнетен, но ведь самом деле он действующее лицо истории, ее предикат.

Розанов ратует за другой мир - жесткий, безжалостный, полный взаимной отчужденности, в нем интимность, непохожесть и отвращение - непреложная данность. Такой мир, по собственной воле ставший холодным, отделит еврея от России. И в то же время Розанов отстаивает "иудаизированную" Россию и христианство, не признает "чугунных людей".

У Розанова есть что-то вроде расистской фантастики: еврей-тарантул играет здесь главную роль. Анималистические сравнения также неоднозначны, и это не случайно: животный мир - образчик великолепной плодовитости, и в то же время он внушает отвращение. Часто появляется образ червяка, вши, а также мусора, мусорного человека. Панегирист пола и, следовательно, расы, Розанов стремится объяснить все возможные неувязки через двойной феномен: вторжение (евреи) и нагноение (цивилизация XX столетия). И здесь в дело снова вмешивается основополагающая розановская двойственность: любовь-ненависть к еврею- завоевателю, которую я рискнул бы назвать филосемитской фобией. Исступленное неприятие пронизано снисходительностью. При этом у Розанова вы не найдете патологической раздвоенности: противоположности следуют друг за другом в ничем не ограниченной свободе произвола. Отказ от широких перспектив, от обобщений, "фетишизм мелочей": ""Мелочи" суть мои "боги"". История - всегда "пожирательница". Однако сам Розанов, кажется, не очень страдает.

Поделиться6Сб, 6 Мар 2010 06:03:15

Автор: Maquis
Научный руководитель
Сообщений: 36617
Уважение: +3142
Последний визит:
Пт, 25 Мар 2022 11:51:54

Розанов написал не фрагменты, которые можно расположить в правильном порядке. Это невозможно, потому что единственный мыслимый здесь порядок - это стиль, а непосредственность - основной эффект. На него работает впечатление незаконченности, болтовни, непосредственного присутствия говорящего, который несколько напоминает "подпольного человека" [авторефлексия, уменьшительно-пренебрежительные формы слов, припадки злобы, неискренность, неудачные эмфазы, двойной регистр "официальной" записи и "официозного", сиюминутного аккомпанемента (выделенного курсивом), который то там, то сям обгоняет текст]. Комментирование опорного текста, пропитанного незаконченностью, болтовней, придает написанному двойную интимность: нам предлагается палимпсест настроений. Разные голоса накладываются друг на друга, перемешиваются: сотни Розановых перекрещиваются.

Просторечные слова (их много) снижают тон и "одомашнивают" масштабные проблемы. Три знаменитых английских позитивиста, Спенсер, Дарвин и Бокль, становятся у Розанова "Спенсеришком", "Дарвинишком" и "Боклишком". Еврей подчинил себе русского, и русская "свободушка завиляла хвостом". Много не просто разговорных, но вполне семейных словечек, и оттого кажется, что находишься внутри жаргона, обязательно изобретаемого в каждом семействе: "плевать во все лопатки". Бросается в глаза изобилие кавычек: они отнимают у сообщения всякую серьезность, усиливают "устный характер" розановского текста, придают всякому слову, мысли, бормотанию эфемерную полноту мгновения.

Знаменитые парадоксы Розанова в конечном итоге нацелены на "одомашнивание" самых болезненных общих или метафизических вопросов. Здесь несомненно влияние Достоевского: именно таков философский "дискурс" Свидригайлова... Секрет почти всех формул - в парадоксальном соположении разнородного, и перевешивает всегда повседневное: грибы и Ключевский, утюг и Бог-Отец, Наполеон и горничная Надя, и т. д.

"Да... вся наша история немножечко трущоба, и вся наша жизнь немножечко трущоба". Смягчение афоризма разговорным "немножечко" лишь высвечивает глубину этого парадокса-утверждения.

Конечно же, парадоксы опровергают утверждения Розанова о том, что он пишет для себя одного: парадокс имеет смысл только в том случае, если есть собеседник, осмеивающий или подхватывающий его. Розанов -архикривляка, комедиант в литературе.

"Поэтика" Розанова состоит главным образом в том, что он пишет о литературе и религии в стиле кулинарном, обонятельном, детском, но уж никак не в профессиональном: литературном, религиозном. Его язык отмечен лингвистической инцестуальностью: рядом появляются слова, которые в принципе не могут быть соположены; о метафизике и литературе он выражается в терминах аппетита... Вероятно, Розанова можно назвать лингвистическим сенсуалистом, пересоздающим мир и человека на основании чисто чувственных словесных эффектов. Розановская невыносимая заносчивость проявляется всегда экспромтом, понемногу, по щепотке, в игре разговорного стиля и печатного текста: "Да они славные. Но всё лежат [вообще русские]".

Виктор Шкловский заметил, что Розанов создал новый жанр, родственный пародийному роману Стерна. Розанов смещает ось словесности по направлению к личному дневничку и поваренной книге. Обрывки традиционных форм (цитаты, статьи) лишь оттеняют новизну.

Стилистически Розанов испытал воздействие Лескова и Достоевского; ощутимо в его записях и влияние Ницше с его парадоксальными афоризмами и неприятием христианства "убогих". Ницше приводил в восторг и отчаяние все поколение Розанова, Блока и Белого.

Абсолютно несочетаемая с реалистической словесностью, розановская модель служит сегодня маяком для тех, кого реализм раздражает. В каком-то смысле, весь Синявский вышел из Василия Васильевича. Розанов предавался страстному и непреклонному очищению русской литературы, словно кормил ее слабительным. Но если в ожесточенном кривляний своей мгновенной, непосредственной прозы этот паяц коснулся чего-то универсального, то произошло это потому, что он отчаянно сражался со смертью. Его настроения и гримасы, его противоречия, его страстная жажда "близкой" вечности - ответы смерти, которую он чуял и в излюбленном уединении, и в парадоксе о субъективности-объективности: "Каждый человек только для себя "я". Для всех он - "он"". Страдание облеклось в совершенно неподражаемый голос, стиль, тон, и с его появлением пробил последний час литературы "крупных жанровых форм". О себе самом Розанов говорил: "Я только судорога, нищета и беспорядок". Певец интимности склонялся над трещиной в бытии. "Режет Темное, режет Черное. Что такое? Никто не знает" ("Опавшие листья", короб первый).