Мы понимаем, что лагеря - это фабрики планомерного обесчеловечивания, и потому упоминания о них упрятаны за некую ограду религиозного характера. Лагерями правит религиозный страх, и, чтобы снять с них табу, нужно встроить их в цепь земных несчастий. Прозаик Эли Визель (американец, пишущий на французском языке) в книге "Слова иностранца" рассказал о том, какой гнев и стыд он пережил, стоя возле памятника, возведенного на месте массовых расстрелов в Бабьем Яру. На траурной стеле он не обнаружил слова "еврей". "По какому праву вы лишаете их национальности? Они жили, работали, мечтали как евреи, и как евреи они приняли ужас, муки, смерть. По какому же праву вы отшвыриваете их в безымянность? Во имя чего вы искажаете само их существо?" Точно так же столбенеешь, узнав о том, что Государственный Совет ПНР пожаловал жертвам Освенцима военные награды за то, что они "погибли в борьбе против гитлеровского геноцида"... Награды -умершим в Освенциме?

Другой способ снять табу с этой темы - включить ее в неудержимый процесс дегуманизации в развитых промышленных и городских сообществах. В этом случае статус мученика лагерей растворяется в общей тенденции, которую можно назвать "кафкизацией". Такой взгляд отчасти справедлив: уж очень страшно, что Франц Кафка, служащий страховой конторы в Праге, с такой четкостью увидел и описал деперсонализацию личности в тоталитарной системе. Джордж Штейнер в одной из статей сборника "Language and Silence" пишет: "Очень важно, что Кафка был одержим предчувствием и до мелочей предвидел готовившийся ужас. В "Процессе" перед нами классическая модель террористического государства. Кафка предвосхитил тайный садизм, безликую скуку убийц, истерию, с которой тоталитаризм проникает в частную жизнь людей. С тех пор, как Кафка положил перо, ночной стук в дверь раздавался бессчетное число раз, а имя тем, кого вытащили из дома, "как собак", -легион". Несомненно все-таки, что после всего случившегося мы приписываем Кафке то, чего он не говорил. Ибо бред и его осуществление-принципиально разные вещи: один питает, другое иссушает воображение. В лагере нет места Кафке.

Смысловое поле этой темы, кажется, сковано параличом до такой степени, что можно говорить о патологическом ее замалчивании. В номере журнала "Esprit", посвященном "памяти Освенцима", речь идет именно об этом. Французский историк Пьер Видаль-Наке разбирает "феномен Фориссона" -точку зрения, согласно которой лагерей массового уничтожения никогда не существовало, а в освенцимские бани никогда не подавался газ "Циклон Б". Пересматривая в свете доступных "источников" наши знания о нацистских лагерях, сторонники этой концепции обрушиваются с критикой на тех, кто "мифологизирует уничтожение". Проблема выходит за рамки простой и гнусной лжи: перед нами разновидность безумия.

Что же, для борьбы с "феноменом Фориссона" нужны лагерные музеи, почтовые открытки с изображением печей крематория? Эли Визель рассказывает, как неуютно было ему в "паломничестве в страну ночи", где нет отбоя от туристов... Есть и обратное явление -патологическая страсть к обличению. Судя по всему, ей предается Джордж Штейнер, когда пишет, что немецкий язык предрасположен к заболеваниям животностью: "Нельзя считать, что немецкий язык неповинен в ужасах нацизма". Перу Штейнера принадлежит весьма спорный (если не сказать вызывающий) роман о Гитлере, которому якобы удалось инсценировать самоубийство и скрыться в бразильской сельве. Здесь в уста экс-фюреру вложен возмутительнейший парадокс: "Выбрать расу. Сохранить ее в чистоте, без пятен. Показать ей обетованную землю. Очистить эту землю от тех, кто на ней живет, или поработить их: всему этому третий рейх научился у Богоизбранного народа!"

Нас подстерегают все эти табу и смысловые извращения. Ведь речь идет о том, чтобы осмыслить неназываемое, такое, о чем невозможно подумать. Нужно победить и жалость, и ненависть. В начале романа Штайнер великолепно пишет о том, как ненависть мешает поиску виновных, но затем спрашивает: если есть "преступления против человечества" (этот юридический термин родился, как известно, в ходе Нюрнбергского процесса), то разве не само человечество повинно в них? Те, кому удалось преодолеть препятствия и справиться с невыразимостью этой темы словами, пришли к новому религиозному мышлению, к теологии после Освенцима и Колымы. Все остальные способы лечения половинчаты. Написавшие о феномене концлагерей стали, если угодно, богословами после Освенцима.

Anus mundi и осуществленная утопия

Выражение "anus mundi" находим в освенцимском дневнике доктора Кремера: "5.1Х.1942. Сегодня после обеда ассистировал при особой процедуре для узниц женских лагерей (эти лагеря - самое ужасное, что я когда-либо видел). Доктор Тило был прав, когда говорил мне сегодня утром, что мы - в анусе мира".

Нацистский лагерь был задуман как anus mundi, свалка, выгребная яма человечества. За возведенную ограду согнаны "нечистые". Это ограда генетическая (при помощи стерилизации) или тотальная (физическое уничтожение). Лагерь начинает с осуществления рабства, затем переходит к подавлению другого, представляемого как существо нечистое, дьявольское. Усилиями пропаганды создается образ слуги Сатаны (он сопротивляется власти и подстегивает все негативные тенденции в обществе), разрушителя, которого необходимо растоптать. В этот "полюс нечистоты" втянуты все слои культуры -память, история, социальные и личные отношения. Сконструированный механизм работает на "дьяволизации" другого и ненависти к нему.

Советский лагерь, видимо, колебался между разными точками зрения на себя: с одной стороны, это anus mundi, с другой - утопия. Ибо сначала лагерь был предметом особой гордости новой власти, ее любимым детищем, "выставочным залом", где происходило главное - пересоздание человечества. Лагерь - школа энтузиазма, но недалек "тот год, месяц и день, когда отпадет необходимость в исправительных лагерях, когда все сольются в едином движении построения социализма..." Так писал Горький о труде десятков тысяч заключенных, строивших Беломорканал. На самом же деле в один прекрасный день воспевание лагерей кончилось: утопия была реализована, и они превратились в anus mundi, куда пошли бесчисленные эшелоны, набитые жертвами "чисток".

В нацистском лагере тоже присутствовал дидактический, морализаторский пафос, хотя и в меньшей степени. Сравнение между двумя фабриками бесчеловечности многим до сих пор дается с трудом. С одной стороны - систематическое уничтожение целого народа, включая стариков и детей. С другой - планомерная ликвидация классов или социальных групп, раздробление семей, воспитание в детях ненависти к родителям. Сталинский лагерь не пользовался "Циклоном Б", но в целом на его счету гораздо больше смертей. Скрытая вездесущность лагеря, сковывающая подданных тоталитарного государства, хорошо видна в том, что советские зэки называли "большой зоной" всю остальную страну. Альбер Беген писал в 1949 г. в предисловии к мемуарам немецкой коммунистки Маргареты Бубер-Нейман (из советского лагеря под Карагандой она была переброшена в Равенсбрюк - офицеры НКВД передали ее эсэсовцам на мосту в Брест-Литовске): "Если лагерная жизнь показывает, что в русских осталось больше человечности, чем в немцах, то сравнение двух полицейских систем, напротив, убеждает: советский режим еще тщательнее гитлеровского вытравил пережитки христианства". Многие советские граждане проделали обратный путь: в повести "Один день Ивана Денисовича" (1962) упомянут Сенька Клевшин, попавший в лагерь прямиком из Бухен-вальда. Этот образ служит испанскому писателю Хорхе Семпруну отправной точкой для мечты (роман "Какой чудный воскресный день!"). Солженицын пишет: "Сенька, терпельник, все молчит больше: людей не слышит и в разговор не вмешивается. Так про него и знают мало, только то, что он в Бухенвальде сидел". Семпрун прибавляет: "Русские в Бухенвальде были не на чужой планете, а словно у себя дома".

Главное было сказано Ханной Арендт в книге "Тоталитарная система" (1951): лагеря уничтожения и концлагеря служили лабораторией, где проверялся основной тезис тоталитаризма - все позволено. Арендт разбирает, как устанавливалось полное господство, как шло разрушение человека. Иллюстрацией этих процессов служит русская "лагерная" литература. На этом этапе размышлений нас могли бы остановить свидетельства людей типа Семпруна. Он выжил в нацистском лагере, некогда был коммунистом и постепенно, через недомолвки и покаяние, пришел к тому, о чем прямо говорит Ханна Арендт: у двух систем - одна природа. Из этого трагического открытия рождается энергия и сумрачный жар романа "Какой чудный воскресный день!": "Я подумал, что настоящий мавзолей революции -на Великом Севере, на Колыме. Можно выкопать галереи в советской морозильной камере, набитой трупами, как дровяной склад -лесом. По этим галереям можно ходить мимо тысяч нагих, не подверженных тлению мертвых тел, застывших во льду вечной смерти". Семпрун с горечью понимает, что воспоминания роднят его с советскими зэками. Это открытие, вкупе с разоблачениями "Архипелага..."-"болезненная, неприятная и практически неприемлемая для левых интеллектуалов правда" (другие Семпруна в "данном жестком контексте" не интересуют). Многие проделали эту эволюцию раньше, чем Семпрун (не говоря уже о тех, кто по приказу Сталина был передан СС). Здесь уместно вспомнить о польском писателе Тадеуше Боровском. Он вышел живым из немецких лагерей, воспевал "народный" режим послевоенной Польши - и вскоре покончил с собой. Автор романа "Каменный мир", емкой и циничной летописи нового каннибалистического универсума, он не смог пережить ни спасения, ни нового порабощения. Человек, написавший рассказ "Дамы-господа, пожалуйте в газовую камеру!", 1 июля 1951 года открыл газовый кран. Попытка прижечь рану окончилась неудачей...

Трудно понять Освенцим, не менее трудно преодолеть утопию. Полное владычество над людьми убивает в них всякую непосредственность. По мнению философа Рене Жирара, вся история человечества - пленница мифа об искупительной жертве, замученной и потом обожествленной. Итак, если процесс "принесения в жертву" свирепствует в XX столетии, он уже не прячется в мифе. Козлом отпущения в нашу "рационалистическую" эпоху становится толпа: "Все "вирусные идеологии", - пишет Рене Жирар, - наследовавшие друг другу и сражавшиеся друг с другом в течение XX столетия, основывались на чудовищной рационализации жертвенных механизмов, которая в итоге оказывалась неэффективной <...> Создание идеального города, доступ в земной рай всегда ставились в зависимость от предварительного уничтожения виновных или их насильственного обращения в правильную веру".

Тоталитаризм - внеличная власть. Он действует во имя науки, истории, природы. Он должен скрывать, что выбор жертвы на самом деле совершенно произволен, хоть и обставлен весьма "научно". Те, на кого пал выбор, едут в вагонах-гробах по направлению к anus mundi. В каком-то смысле тоталитаризм отменяет всякий трагизм: он разлагает, сводит к нулю, уничтожает-но тихо, без шума. Нет палача, показывающего народу окровавленную голову жертвы.

Действие сатирико-фантастических произведений Александра Зиновьева, социолога и диссидента, разворачивается в тоталитарном мире, которому не нужна система лагерей. Здесь нет разнообразия: все унижены и каждый выставлен на всеобщее обозрение. Архипелаг уплотнен до такой степени, что становится континентом: общество цельно и неделимо, как утопия. В парадоксальном мышлении Зиновьева барак, общество отбросов становятся символами. Особенно ярко он демонстрирует, что здесь работает принцип удовольствия...

Лицом к ГУЛАГу

Корпус произведений русской литературы, рассказывающих о до-, внутри- и послелагерном бытии человека, более широк и разнообразен, чем то, что написано о нацистстком лагере. Тому есть несколько причин. Прежде всего, в советских лагерях постоянно перемешивались огромные слои общества. Кроме того, в эпоху оттепели лагерь ослабел и "чудесным образом" выпустил на свободу миллионы выживших. Упадок лагерной системы стимулировал ее осмысление. И наконец, во времена Хрущева лагеря были признаны злом. Так возник ряд условий, которые наложились на основу - наследие русской классической литературы, основанной на безусловном примате этического.

Размывание человека

"Вознесениям" противостоит деградация. Автор известнейших рассказов, где ужасное описано по-пушкински точным языком [знаменитое начало "Пиковой дамы": "Играли в карты у конногвардейца Нарумова"-становится первой фразой рассказа "На представку": "Играли в карты у коногона Наумова". Гостиная превратилась в барак, приятели изящного офицера -в блатных, на кон поставлен свитер (а в итоге -жизнь) случайно подвернувшегося "фраера"], Варлам Шаламов противопоставляет устремленному вверх "собору" Солженицына свои кошмарные "мгновенные снимки", в которых с идеальной точностью соблюдены классицистические единства времени и места. В итоге перед читателем оказывается вселенная человеческой концентрации; логика этого мира совершенно отлична от заурядной "человеческой комедии": господа блатари, врачи-палачи, нормировщики, которых убивают ночью, доходяги, набрасывающиеся на очистки. Баня здесь равносильна катастрофе, и зэк противится ей изо всех сил, ибо ему грозит потеря последних крох собственной личности. За словами "на следующий день" открывается эсхатологическая перспектива, никто не смеет "рассчитывать жизнь дальше чем на день вперед". Сначала в человеке все усыхает, затем застывает: "Мороз, тот самый, который обращал в лед слюну на лету, добрался и до человеческой души".

В лагере сохраняется стыд, но и над ним властны законы растления: дополнительная порция каши дает силы свести счеты с жизнью; старый священник как-то сохранил фотографию дочери, но она официально отреклась от отца, и рука друга бросит этот ужасный документ в печь, чтобы несчастный по-прежнему мог с любовью смотреть на карточку. "Самое ужасное, -пишет Шаламов, -когда человек начинает ощущать, что его собственная жизнь навсегда превратилась в сплошное "дно", когда он извлекает моральные ориентиры из своего лагерного опыта, когда к его жизни прилагается мораль блатных <...> остается он человеком или нет?"

В рассказе "Первый зуб" (повествователю выбивают зуб за то, что он хотел защитить "фраера")-три варианта развязки. Первый - повествователь понял закон лагерной жизни; второй - его обидчик, испугавшись мести, приходит с ним мириться; в третьем, спустя несколько месяцев после описываемых событий, появляется привидение: "Молодой великан исчез. На его месте был седой старик, который хромал и харкал кровью. Он даже не узнал меня, и когда я взял его за руку и окликнул по имени, он вырвался и пошел дальше". Ни один из этих вариантов нельзя назвать удовлетворительным, но, заключает повествователь, "написал и можно забыть". Тройная развязка свидетельствует лишь о том, что в лагере все с неимоверной быстротой становится правдой.

С поразительным лаконизмом, обходясь минимумом литературных приемов, Шаламов показывает обнажение человеческой души в лагере и ту окончательную, катастрофическую трещину, которая прорезает ум и даже воображение человека. Никакое душевное "восхождение" в лагере Шаламову неведомо. Его герой -человек-мусор, человек, распиленный на куски, как ствол дерева, одинокий человек, стоящий перед человеко-волками. Шаламовский мир - игрушка в руках жестокого ребенка; он утратил всякий смысл и человечность, сохранив лишь несколько слепящих цветов спектра, как полярные пейзажи.

В предисловии к одному из изданий Шаламова Синявский задавал себе вопрос: можно ли, должно ли читать это до конца? Трудно. "Но как тогда жить, не прочитав до конца? Как предатель?" Многих бывших лагерников шаламовская проза смущает, они обвиняют писателя в патологических преувеличениях. Но чистота этих притч об униженном, падшем человеке -лучшее свидетельство подлинности Шаламова: под его пером жанр новеллы пережил второе рождение. Он ввел в новеллу особого рода напряженное ожидание, никогда до сих пор не использовавшееся: где прекратится дегуманизация гуманоида? Где граница омертвения? Присущая новелле острота действия - это и есть сама жизнь "в подвешенном состоянии", в самом прямом и беспощадном смысле.

По эту или по ту сторону?

Многие из нас продолжают мыслить, писать и жить по эту сторону Освенцима и Колымы. Можно ли обвинять нынешних прогрессистов, которые смотрят на мир глазами Вольтерова персонажа Панглоса, твердят: "Все к лучшему" - и мыслят в категориях светлого будущего? Или же надо оцепенеть от "заката Бога", заживо похоронить себя в склепе неназываемого, немыслимого?

Как мы видели, выжившие в лагерях отвечают на эти вопросы по-разному. Их ответ - прежде всего урок силы и энергии. Посмотрев 11 апреля 1975 г. телевизионное выступление Солженицына, Хорхе Семпрун записал: "В этом была огромная, живая истина Александра Солженицына". Глобализм, яркость, очистительный смех - константы солженицынского творчества. Все нужно создавать заново. Прежние, старые ценности мертвы.

Показательна судьба писателя Василия Гроссмана. Ему не пришлось хлебнуть лагерей. Его душа "сочала" не от личною страдания. Еврей по национальности, Гроссман ощущал себя прежде всего "советским человеком", жил в "легкой дымке официальной мифологии". Эта фигура интересует нас с двух точек зрения. Во-первых, своим обращением" через Освенцим: Гроссман всей душой сострадал жертвам нацистских концлагерей (в одном из них погибла его мать) и считал холокост поворотным пунктом в истории XX века. Во-вторых, он внутренне сопротивлялся тому, чтобы сделать еще один шаг к прозрению и связать Треблинку и Колыму, то есть в одиночестве размышлять над тем, что общего между двумя концентрационными вселенными.

Сомнения охватили Гроссмана еще в тот период, когда он собирал свидетельства о геноциде евреев в Освенциме и Треблинке. Совместно с Ильей Эренбургом и другими советскими литераторами Гроссман создал "Черную книгу" - обширное собрание документов о расправе нацистов с евреями на оккупированных территориях СССР. Книга была отпечатана, но по приказанию Сталина пошла под нож: еврейский народ не должен был "выделяться". Появившийся в 1952 г. роман "За правое дело", эпопея в духе Толстого, был встречен шквальным огнем советской критики, хотя в целом вполне соответствовал "духу и линии". Тогда же Гроссман задумал вторую часть эпопеи - "Жизнь и судьба". Завершенный роман в 1961 г. был изъят органами КГБ и увидел свет лишь в 1980 г., за границей, через много лет после смерти автора.

Роману, охватывающему сотни людских судеб, присуща некоторая эпическая тяжеловесность. Из еврейского гетто в оккупированном Киеве мать пишет сыну предсмертное письмо: "Знаешь, Витенька, что я испытала, попав за проволоку? Я думала, что почувствую ужас. Но, представь, в этом загоне для скота мне стало легче на душе. Не думай, не потому, что у меня рабская душа. Нет. Нет. Вокруг меня были люди одной судьбы..." ...Молодая женщина заботится о чужом мальчике во время транспортировки заключенных в Освенцим, греет и утешает его до последней минуты, до смертельного порога бани: "Затих шорох шагов, изредка слышались невнятные слова, стон, вскрикивание. Речь уже не служила людям, действие было бессмысленно - оно направлено к будущему, а в газовой камере будущего нет".

Гроссман описывает советский лагерь, рисует портреты Гитлера и Сталина, показывает нам "островок свободы" в сталинградском аду. Еще до Солженицына Гроссман описал лагерный универсум с его иерархией: "блатари", "суки", "фраера", "доходяги". Уже тогда он знал, как в Магадане сводят счеты с жизнью: "В колымских болотах прекращают есть, в течение нескольких дней пьют воду и умирают от гидроцефалии, водянки мозга". Центральный эпизод книги -допрос старого коммуниста Мостовского, учиненный оберштурмбаннфюрером СС Лиссом. Эсэсовец говорит от имени зла, но показывает Мостовскому солидарность двух систем: "Мы ваши смертельные враги, да-да. Но наша победа - это ваша победа. Понимаете? А если победите вы, то и мы погибнем, и будем жить в вашей победе". Он открывает собеседнику, что Сталин и Гитлер были друг для друга "хирургическими зеркалами", злодеяния одного вдохновляли другого. Мостовской чувствует, как под ним разверзается бездна: Лисе прав... Гроссман рисует портрет фанатика-коммуниста, "чистого" (как террористы начала столетия), но ставшего палачом. "Они ненавидели во имя любви". Урок одновременно ужасен и очень скромен. По мысли Гроссмана, нужно перестать писать слово "Добро" с большой буквы, нужно вернуть его к смиренной "безумной доброте", действующей наугад, по чуть-чуть. Другая Доброта, "грозная, большая", принесла слишком много зла...

Читатели этой книги будут, вероятно, удручены монументальностью диагноза и взволнованы наивностью этой философии спасения. Особенно восхищает ее смелость, идущая наперекор опыту террора, на который был так щедр XX век. При столкновении с этим опытом остается чаще всего лишь два выхода: неведение или разнузданность фантазии. Жилу садизма и безумия можно разработать с избытком и даже бесстыдством. Но лучше вернуться к лаконизму, густоте "Одного дня Ивана Денисовича". В серости и механичности этого дня, прожитого по манию чудовищной концентрационной системы, Солженицын с невероятной гениальностью сумел увидеть новое существо, которое адаптировалось к лагерному топосу и при этом осталось до неприличия человеческим: "В пять часов утра, как всегда, пробило подъем - молотком об рельс у штабного барака". Эта простая, бесцветная фраза была выстрелом из стартового пистолета для всей русской литературы, которая попыталась рассказать о том, что такое лагерь.

По ту или по эту сторону... Какую часть себя мы должны посвятить размышлению об этом? Следует ли, как Александр Зиновьев, утверждать, что все пространство, обжитое человеком, уже тоталитарно? Надо ли вслед за польским режиссером Ежи Гротовским одевать в лагерные рубища актеров, занятых в изысканных пьесах начала века? Стоит ли сгущать галлюцинации до омерзения, как Юз Алешковский? Молчать ли вместе с Мандельштамом или смеяться с Эли Визелем?

Солженицына и Гроссмана, которые писали каждый свое, не ведая о трудах другого, разделяет очень многое, едва ли не всё (один - зэк, другой-"советский писатель"; один-еврей, другой-православный, а по духу почти старообрядец). При этом они сходятся в некоторых точках, и это великолепно, поразительно. Оба искали спасения в понятии "народ". Оба убедились, что это невозможно: человек прочнее народа. Или, скорее, единственный подлинный "народ" возникает из горнила смерти: народ Освенцима, народ Колымы. И того, и другого мучает сознание вины: мы промолчали, не разглядели Зла под одеждами утопии, попались в его сети. Для обоих причина зла -необходимость служить дурной отчизне, оба размышляют над современной версией античного и средневекового тираноубийства. Гроссман видит один выход - возрождение "бессмысленной, жалкой доброты", частной, случайной... Солженицын зовет к личной жертве, к "распрямлению" души. Роднит же их, в конечном итоге, наследие Библии, библейские корни. И в этом они совпадают с Эли Визелем, который не перестает размышлять над книгой Иова. Вероятно, только великие пророки Израиля помогут понять депортацию человека за пределы человеческого, в которой и состоит опыт лагерей.

Назвать неназываемое?

С другой стороны, и на Западе история осмысления нацизма далека от завершения. Фильм Клода Ланцмана "Шоах" - важная веха этой истории. И потому, что в нем описано психологическое сопротивление разоблачению зла, и потому, что после выхода картины раздавались призывы запретить ее. Впрочем, сама канва этой двенадцатичасовой ленты, состоящей из подчас невыносимых свидетельств, не всегда кажется приемлемой: показывая обыкновенный антисемитизм польской деревни, режиссер идет по пути наименьшего сопротивления, поскольку забывает о чудовищном культурном геноциде поляков, устроенном немцами при первоначальной поддержке советских карательных органов. Процесс шефа лионского гестапо Клауса Барбье, сообщения из зала суда, пламенеющие негодованием репортажи Эли Визеля (он сидел напротив невозмутимо спокойного палача, который вскоре и вовсе отказался присутствовать на судебном разбирательстве), безумный спектакль, устроенный адвокатом обвиняемого г-ном Вержесом, - все это способствовало театрализации геноцида.

Надо ли говорить о зияющих дырах бесчеловечия -об Освенциме и Колыме? В таком случае они станут объектами информационного потребления. Или же следует молчать и рисковать тем, что поле этой темы захватят любители пересматривать историю, тоскующие по "сильной руке" и всеобщей унификации? История освенцимского монастыря, мелькнувшая в газетах и программах новостей летом 1989 г., - красноречивое доказательство того, что мы находимся в тупике. Казалось бы, что может быть естественнее, чем возвысить Освенцим, место бесчестья и унижения, превратив его в островок непрестанной молитвы? Однако даже на робко предложенный проект такого монастыря обрушился гнев евреев - бывших узников Освенцима, да и не только их. Для них нестерпима мысль о том, чтобы над местом пыток и казней звучали молитвы. "У места мерзости, по слову пророка Иеремии, не должно быть имени", - пишет историк Поль Виаллане. Другие задают себе вопрос: "Как вернуть в Освенцим тишину?" или усматривают в открытии монастыря "возврат к презрению". г

Итак, собрание свидетельств о бесчеловечности обогащается, документы порой противоречат друг другу, и каждое поколение будет вновь открывать эту книгу. Кровь и убийства -постоянный элемент человеческой истории. Это "обычная" кровь, если можно так выразиться. Куда страшнее и тлетворнее "обыкновенный фашизм", о котором снят знаменитый фильм Михаила Ромма и относительно недавняя австрийская лента "Прощай, Берлин".

Что сказать о том, о чем нельзя говорить? Нам кажется достойным внимания скромный и потрясающий одновременно ответ художника на этот сложнейший, фундаментальнейший вопрос. Я имею в виду Антона Зорана Мусича. Он родился в 1909 г. в Словении, тогда части Австро-Венгрии, в 1944 г. был арестован гестапо в Венеции и заключен в Дахау. В лагерной больнице, среди умирающих, сам едва живой, он умудрился раздобыть бумагу и стал тайком рисовать. Его рисунки хранятся в Художественном музее Базеля, в 1988 г. они выставлялись в парижском Центре Помпиду. В темном углу барака, легкими чертами сепии художник вершил суд, спасал окружавших его. Это были люди-вещи, люди-отбросы, которых не мог бы уберечь от разложения никакой другой бальзамировщик. "Издалека, -пишет Мусич,- они представали мне как островки белого снега, как серебряные отблески на заснеженных вершинах гор, как полет стаи чаек над лагуной на фоне огромной, черной грозовой тучи. Какое трагическое изящество в этих хрупких телах! Как точны детали: руки, тонкие пальцы, ступни ног, губы, приоткрытые в последней попытке вдохнуть еще немного воздуха. И кости, обтянутые белой, с легким синеватым оттенком кожей. И навязчивая, неотступная мысль о том, чтобы не предать эти исхудалые формы, суметь восстановить их такими же драгоценными, равными чему-то главному и вечному, какими увидели их мои глаза". Отбросы человеческих тел, над которыми царит громадный "капо"78, вероятно, вычеркивающий их из списка одного за другим, -образ нечеловеческого. В 1971 г. Мусич впервые возвратился к этой теме в сангинах кошмарной серии "Мы не последние": едва набросанные очертания нагих тел, огромные головы, рты, издающие беззвучный, невыносимый, неслышный вопль -вопль Освенцима...