В сущности, эмигрантские государства или эмигрантская нация возникали только в американском варианте - как на севере, так и на юге колумбова континента: латиноамериканские литературы испанского языка, бразильская литература португальского, французская - Квебека, англоязычная литература США - все это результаты массовой эмиграции европейских наций на пустые земли Нового Света. Аналогичным феноменом является возникновение литературы австралийской, первые произведения которой, отделенные от "материнской литературы" - английской, - относятся к 20 годам XIX века (Т.Коллинз, Х.Лоусон, Б.О'Дауд); история формирования и вьщеления австралийской литературы английского языка в специфическую поучительна - она свидетельствует о том, что для превращения ветки в дерево необходимы благоприятные условия, среди которых важнейшие: массовая эмиграция, сохраняющая на чужбине лингвистическую и экономическую самостоятельность; образование у нее новых целей, интересов, быта, традиций - иных, чем в метрополии; образование новой общественной формы с иными, чем в метрополии, отношениями социальных классов и национальных групп, равноправных или взаимоподчиненных, с иными иерархическими структурами. Новое общество стремится к самопознанию прежде всего в литературе, и вот неизбежно возникает сначала физиологический очерк, потом социальный, которые нащупывают еще неизведанные закономерности человеческих отношений.

Как бы политические эмиграции ни были многочисленны и сильны, им не удавалось создать новую нацию или новое государство; впрочем, к подобной цели они не стремились: задача эмиграции обычно - в политической борьбе против изгнавшего ее режима, а не в стремлении заменить прежнюю нацию другой. Так как литература принадлежит нации, а не тому или другому режиму, то, как правило, эмигрантские круги себя ей не противопоставляли, а ограничивались отрицанием режима и тех писателей, которые режим обслуживают. Такие писатели-прислужники отношения к литературе обычно не имеют, они отнюдь не создают искусство, а ведут беллетризованную или, скажем, рифмованную пропаганду господствующих политических идей.

Многочисленные эмигранты французской революции не помышляли противопоставлять себя Францции, они считали себя, по слову Шатобриана, "внешней Францией" (France de l'extérieur). Почти все они, привыкшие к утонченной роскоши прежних лет, были приспособлены к светской жизни и с большим трудом переносили житейские лишения и неурядицы. Те из литераторов, которые не стали торговать искусственными цветами или учить языкам и музыке, продолжали писать рутинные произведения о том слое общества, который был им так хорошо известен, - в отличие от нового общества во Франции или чужого иностранного, о которых у них было представление смутное; таковы мемуары или дорожные записки Madame de la Tour du Pin и Madame de Boigne, "черные романы" Madame de Genlis и даже "Путешествие вокруг моей комнаты" Ксавье де Местра или "Эмигрант" Сенака де Меняна (Sénac de Meilhan). Впрочем, последний роман ("L'Emigré, ou Lettres écrites en 1793") дает редкостно яркое изображение эмигрантского быта в Германии и даже разумное истолкование революции: ее причину Сенак де Менян видит не в заговоре философов и франкмасонов (как многие из его современников-эмигрантов), а в привилегиях господствовавших сословий. Сенак де Мейян - просвещенный эмигрант-монархист; воздействовать на ход политических событий он не мог, - ни он, ни куда более сильный его современнник Шатобриан, ни глубокий поэт-мыслитель Альфред де Виньи, ни даже умнейшая Жермена де Сталь. Все эти эмигранты различных воззрений и дарований выпустили множество книг, иногда в высшей степени интересных и талантливых, однако так и не образовавших литературы. Пример эпохи французской революции свидетельствует о том, что в эмиграции могут быть большие писатели, могут возникать яркие произведения, но не может быть отдельной литературы. Литература - не просто сумма людей, сочиняющих стихи и прозу, не механическая совокупность книг разных жанров, а г сложная социально-культурная система, объединенная и порождающей ее нацией, и воспринимающими ее читателями. Французские писатели девяностых-десятых годов, оказавшиеся в эмиграции, были сформированы уже разгромленным Старым режимом и, уехав, оторвались от творящего историю общества; масса их читателей во Франции тоже была от них оторвана и не могла воздействовать на их творчество. А ведь понятие "литература" непременно предполагает взаимодействие по трехчленной схеме: "народ-писатель-читатель". Даже Жермена де Сталь, в сущности открывшая Европу для Франции, будет долго и драматически испытывать ущерб от потери этого взаимодействия. После ее изгнания Наполеоном в 1803 году она пишет "Коринну" и "О Германии", раскрывая французам две почти неизвестные им национальные культуры; она создает "кружок Коппэ", который становится центром европейского, а значит, мирового романтизма - с участием Сисмонди, братьев Шлегелей, Тика, Шамиссо, Баранта, Монти, Байрона, Шатобриана, Бенжамена Констана. Жермена де Сталь в своей эмиграции (правда, не слишком отдаленной и не столь уж драматической - все на свете относительно!) создала первую в истории Европу - духовно объединенную идеями романтизма. Де Сталь имела право и основание сказать:

Блестящие романисты, драматурги и поэты, жившие в случайных городах, которые предоставили им убежище, тосковали по той стране, где они вместе, порой даже ненавидя друг друга, составляли нечто, называемое "немецкой национальной литературой". То, что привычно (и несколько иронически) называют ностальгией, это для писателя тоска не столько по климату, знакомому пейзажу и даже родной речи, сколько по живой целостности литературного процесса с характерным для него триединством "народ-писатель -читатель", со сменой поколений, последовательно выполняющих - каждое - выпавшую на его долю эстетическую задачу; именно такая ностальгия влекла писателей к самоубийству (Эрнст Толлер, Вальтер Хазенклевер, Вальтер Беньямин, Стефан Цвейг), к творческому бесплодию, а порой к лихорадочной, полубезумной активности. Опытный, многолетний эмигрант Лион Фейхтвангер имел, по-видимому, серьезные основания утверждать, что изгнание воздействует не только на внешнюю сторону писательского творчества, но и на самое суть его. "Инфернальная ненависть многих Дантовых терцин, - говорил Фейхтвангер в 1943 году, - разящий блеск воинственных писаний Виктора Гюго, печально веселая, сладостная и глубокая любовь к родине в стихах Ли Бо, изящная и убийственная издевка гейневских стихов - все это непредставимо без изгнания. Изгнание не случайное второстепенное обстоятельство, оно - источник этих произведений. Не темы этих писателей изменились вследствие изгнания, но их сущность"(1). Это важное признание писателя, который и сам написал в эмиграции немало томов повествовательной и публистической прозы.

3

Живое воплощение единства русского поэтического процесса Запада и Востока - Марина Цветаева. Особый интерес представляют ее блестящие критические статьи - лучшее из всего, что написано на Западе о русской поэзии двадцатых годов в ее целостности: "Поэт о критике" (1926), "Поэт и время" (1932), "Эпос и лирика современной России" (1933). Героями этих трех статей являются три поэта: Владимир Маяковский, Борис Пастернак, Марина Цветаева. Цветаева лишена провинциальной ограниченности или, что то же, брезгливо-эмигрантского высокомерия. Она подчеркивает свое единомыслие с обоими поэтами, в которых видит наивысшее осуществление современного ей русского языка. Прежде всего, она полемически противопоставляет понятия современности и злободневности. "Современность в искусстве, - пишет она в 1932 году, - есть воздействие лучших на лучших, то есть обратное злободневности: воздействию худших на худших. Завтрашняя газета уже устарела. Из чего явствует, что большинство обвиняемых в "современности" этого обвинения и не заслуживают, ибо грешат только временностью, понятием таким же обратным современности, как и вневременность. Современность: все временность" (631-632) (2) .

Для иллюстрации этой мысли Цветаевой позволю себе отступление. Согласно ее взгляду, грех злободневности в равной степени свойствен "обеим" русским поэзиям - Востока и Запада. Таковы газетные стихи Демьяна Бедного, в которых формулированы политические лозунги минуты. В первые дни после октябрьского переворота в поэме "Про землю, про волю, про рабочую долю" он выступил против главных противников данного момента; таковыми оказались не дворяне, капиталисты или помещики (власть уже была захвачена), но - каков, однако, нюх! - меньшевики и эсеры. Стихи Д.Бедного полны издевки над недавними соратниками, презрения и даже прямо выраженной ненависти:

Об эсерах что калякать -

Не народ, а просто слякоть!

Говорят да говорят

Восемь месяцев подряд,

Подпевают живоглотам,

Все выходит, как по нотам,

Иль, сказать верней всего,

Не выходит ничего!

В дальнейшем тексте - озлобленная пародия на речевые формы, будто бы характерные для эсеров:

Был я в ихнем совещаньи,

Даже плюнул на прощанье!

Все про ленинцев орут,

Что в Советы больно прут.

Большевицкая зараза

Фронт разъела, как проказа:

Дисциплины никакой,

Хоть на все махни рукой!

То же, дескать, с мужиками:

Стали сплошь большевиками,

В дрожь кидает по утрам

От газетных телеграмм...

Другие стихи Д.Бедного содержат грубую брань, ничуть не преобразованную даже по законам литературного приличия. В стихотворении "Под Казанью" (1918): "Право-эсеровский Иуда"; "Где меньшевик? Иди сюда, / Трус, онемевший от испуга"; "Сомкните строй! Ударьте в тыл / Остаткам гнусной банды царской"; "К стене проклятых подлецов!"; "Сметя врагов стальным дождем, / Докажем всем шипящим змеям..."; "Мир торгашей и богачей / Напором пламенным разрушим..." и т.д.

Это - слева. Но справа писались стихи точно такого же стиля, исполненные ненависти рифмованные лозунги, призывающие к истреблению противника и содержащие презрительную издевку над его фразеологией:

...Мысли капают, капают скупо,

Нет никаких людей...

Но не страшно... И только скука,

Что кругом - все рыла тлей.

Тли по мартовским алым зорям

Прошли в гвоздевых сапогах.

Душа на ключе, на тяжком запоре,

Отврат...тошнота... но не страх.

Пастернак о поэте:

"... вечности заложник у времени в плену" (1956)

Разве не одна и та же формула?

Для Цветаевой данный афоризм имеет особое значение. С ее точки зрения, - и это решающее звено в цветаевском мировоззрении, - "почвенность, народность, национальность, расовость, классовость - все это только поверхность, первый и седьмой слой кожи, из которой поэт только и делает, что лезет... По существу все поэты всех времен говорят одно. И это одно так же остается на поверхности кожи мира, как сам зримый мир на поверхности кожи поэта. Перед той эмиграцией - что - наша!" (626). Эта мысль иллюстрируется словами Мандельштама, у которого Батюшков - на вопрос "Который час?" - ответил: "Вечность". И словами Пастернака: "Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?" Впрочем, непоследовательность Цветаевой видна из манделыптамовской цитаты: ведь автор "Камня" спорит со своим героем, и даже весьма решительно ("И Батюшкова мне противна спесь..."). Значит, нельзя так уж безоговорочно утверждать, что "все поэты всех времен говорят одно". Можно - другое: что поэт Пастернак близок поэту Цветаевой, и это прокламировано ею неоднократно, даже в неистовых стихах, которые кажутся не столько художественной декларацией, сколько признанием в любви:

Не суждено, чтобы равный - с равным...

...............

Так разминовываемся - мы.

(Двое, 1924)

Рас - стояние: версты, мили...

Нас рас - ставили, рас - садили,

Чтобы тихо себя вели,

По двум разным концам земли...

(1925)

Да и пастернаковские стихи, посвященные Цветаевой, содержат признание в единомыслии, которое (в его условиях) выразить вслух опасно, даже - гибельно:

Ежеминутно можно глупость ляпнуть,

Тогда прощай охулка и хвала!

А ты, а ты, бессмертная внезапность,

Еще какого выхода ждала?...

("Мгновенный снег...", 1929)

Руки - и в круг.

Перепродаж и переуступок!

Только бы губ,

Только бы рук мне не перепутать!

Этих вот всех

Суетностей, от которых сна нет.

Руки воздев,

Друг, заклинаю свою же память!

... Чтобы в груди

(В тысячегрудой моей могиле

Братской!) -дожди

Тысячелетий тебя не мыли...

Рваный ритм, зигзагообразный синтаксис, гиперболизм фантасмагорических образов, словесные новообразования, необычайные, порой трагически-каламбурные и составные рифмы, вписанная в текст императивная интонация голоса, который то поднимается до крика ("ора"), то гаснет до шепота, - разве все это не черты маяковской поэтики? Между тем, перед нами стихи Цветаевой ("Зимние приметы", 3 - 1922). Подобных экспериментов можно поставить немало (4). В принципе стих Цветаевой отличается от стиха Маяковского преимущественно тем, что она твердо сохраняет структуру классической строфы и создает напряжение, противопоставляя ее неподвижности бешеную динамику живой речи и опрокидывающий все на своем пути синтаксис; тогда как Маяковский классическую строфу разрушает и напряжение создает средствами нового, акцентно-паузного стиха, прямо подчиненного динамике речи. Все остальное у них общее.

Интересно проследить, как они оба - Маяковский и Цветаева, он на Востоке, она на Западе - разрабатывают одну и ту же тему. Скажем, тему Пушкина. Для Маяковского в Пушкине соединяется жизнь и мертвечина; жизнь - Пушкина подлинного, ненавистника рутины и покоя, творца поэзии; мертвечина - Пушкина мнимого, превращенного в мумию "старомозгим Плюшкиным", который его покрыл "хрестоматийным глянцем" ("Юбилейное", 1924). Семь лет спустя Цветаева напишет свои "Стихи к Пушкину" (1931), как бы развивающие "Юбилейное" Маяковского. "Пушкин - в роли монумента? Гостя каменного?.." - вопрошает Цветаева, продолжая насмешку Маяковского над памятником - "На Тверском бульваре очень к вам привыкли. Ну, давайте, подсажу на пьедестал..." А строки "Критик - воя, нытик - вторя..." или сарказмы насчет "пушкиньянцев" разве не продолжают иные прежние: "Бойтесь пушкинистов! Старомозгий Плюшкин..." Или восклицание: "Недурен российский классик, небо Африки своим звавший, невское - проклятым..." - не связано ли со строками Маяковского: "...тоже бушевали. Африканец!" Конечно, есть у Цветаевой немало дополнительных тем и эмоций, - в частности идущих от ее эмигрантского бытия (откуда и возникает обращение к "пушкиньянцам": "...Беженство свое смешавши / С белым бешенством его!"), однако в целом ее Пушкин ближе всего к собеседнику Маяковского; чтобы в этом убедиться, достаточно привлечь для сравнения того же героя у Блока, Ахматовой, Брюсова. Для Маяковского и Цветаевой Пушкин - воплощение бунтарской молодости, поэтического новаторства, африканской страсти - революционности в жизни и литературе. Усиливая инвективы Маяковского, Цветаева писала в статье "Поэт и критика" о читателе "по наслышке", пошляке, для которого "Пушкин нечто вроде постоянного юбиляра, только и делавшего, что умиравшего (дуэль, смерть, последнее слово царю, прощание с женой и пр.). Такому читателю имя - чернь. О нем говорил и его ненавидел Пушкин, произнося "Поэт и чернь". Чернь, мрак, темные силы, подтачиватели тронов, несравненно ценнее царских. Такой читатель - враг..." (606). Та же чернь действует и у Маяковского в "Юбилейном"; одновременно она невежественна и склонна к идолопоклонству.

Темы "Цветаева и Пастернак", "Цветаева и Маяковский" - еще требуют разработки. Здесь ограничусь указанием на то, что крупнейший поэт русского Запада Цветаева не мыслила своих стихов отдельно от творчества этих двух поэтов России. Они двигались в сходном направлении, они решали одни и те же задачи. В начале статьи "Эпос и лирика современной России" Цветаева писала:

"...поэзия не дробится ни в поэтах, ни на поэтов, она во всех своих явлениях - одна, одно, в каждом - вся, так же как, по существу, нет поэтов, а есть поэт, один и тот же с начала до конца мира, сила, окрашивающая в цвета данных времен, племен, стран, наречий, лиц, проходящая через ее, силу, несущих, как река, теми или иными берегами, теми или иными небесами, тем или иным дном" (638).

Именно эта тема, пусть приглушенная и замаскированная, стала одной из важнейших в так называемой "поэзии мысли" послевоенных лет; она одолела даже таких "кларнетов", как Маршак и Заболоцкий.

Связи Заболоцкого с Ходасевичем особенно очевидны. Обращу внимание лишь на одну тему - защиту полномысленного, обеспечивающего коммуникацию слова. Для Ходасевича заумный язык нечеловечен, - он достояние либо ангелов, либо бессловесных животных:

А я не ангел осиянный,

Не лютый змий, не глупый бык.

Люблю из рода в род мне данный

Мой человеческий язык:

Его суровую свободу,

Его извилистый закон...

О, если б мой предсмертный стон

Облечь в отчетливую оду!

(1923)

Четверть века спустя Заболоцкий выразит похожую мысль; он допустит любование изощренностью "скомканной речи", которая, однако, противопоказана поэзии:

Нет! поэзия ставит преграды

Нашим выдумкам, ибо она

Не для тех, кто, играя в шарады,

Надевает колпак колдуна.

Тот, кто жизнью живет настоящей,

Кто к поэзии с детства привык,

Вечно верует в животворящий,

Полный разума русский язык.

Число подобных параллелей можно легко умножить. Дело, однако, не в их количестве. Важнее понять самую суть: русская поэзия XX века искусственно, вследствие политических катастроф, оказалась расколотой надвое. Что ж, она и прежде не отличалась внешним единством: в десятые годы несколько поэтических школ яростно дрались друг с другом. На другой день после революции Блок сделал отчаянную попытку примирить разные стили эпохи в поэме "Двенадцать" - от частушки и политического плаката, от бандитского фольклора и цыганского романса до символистского гимна и молитвы. Все это могло ужиться внутри не только одной литературы, но и одной поэмы.

Политический произвол разверз пропасть между Востоком и Западом, метрополией и эмиграцией. Все же она, эта пропасть, оказалась не настолько глубокой, чтобы по обе ее стороны появились чуждые друг другу художественные системы, разные литературные языки. Различия, разумеется, со временем углубились: искусственно отделенные от России - не только географически, но и по строю сознания - поэты второго эмигрантского поколения отошли, казалось бы, от общего пути русской литературы. Уже почти (почти!) встали на подобающие им места М.Цветаева, И.Бунин, А.Куприн, Вяч. Иванов, Саша Черный (даже Ирина Кнорринг). Всякий раз обнаруживалось, что место "реабилитированного" писателя никем не занято и ждет его возвращения. То же самое разыгралось и по поводу возвращения в русскую литературу насильственно изъятых поэтов: Б.Корнилова и П.Васильева, Н.Клюева и О.Мандельштама, А.Ахматовой и Б.Лившица, и многих еще. Без них история русской литературы нашего века не только не полна, но даже ущербна, и их возвращение заставляет пересматривать закономерности литературного процесса. Возвращение в общую историю русской словесности В.Ходасевича, Г.Адамовича, З.Гиппиус, Г.Иванова, Дон-Аминадо, Игоря Северянина, Н.Оцупа и многих других поэтов более молодых поколений (например, Поплавского) заставляет пересмотреть исторический процесс, но никак не заставляет написать две истории якобы двух разных русских литератур.