Но если Цветаева лично, т.е. как человек, "против своего века", это, конечно, неверно по отношению к ее творчеству, к ее технике. В этом она сама отдает себе отчет, когда пишет Иваску: "М.б. мой голос (la portée de ma voix) соответствует эпохе, я - нет" (12). Или же: "...во мне нового ничего, кроме моей поэтической (dichterische) отзывчивости на новое звучание воздуха" (13). Или же еще одно замечательное место из раннего письма (1927) Леониду Пастернаку. Цветаева посылает ему свой новый сборник "После России", но с оговоркой (письмо написано на французском языке): "Et ma prière - troisième et dernière - est de bien voulouir agréer, cher Monsieur, mon dernier livre de poésies /.../ et de n'en point appréhender la 'nouveauté'. J'appartiens aux temps passés par toutes mes racines. Et ce n'est que le passé qui fait l'avenir" (14).

Можно согласиться с тем, что Цветаева не интересуется политикой. Но что она "не разбирается в ней" (как она сказала М.Л.Слониму) - это кажется менее убедительным. Ведь при всей чуждости политике Цветаева, на мой взгляд, прекрасно понимает те "политические" (вернее: "литературно-политические") обстоятельства, в которых ей суждено жить. Так, в первом письме Иваску, где она с поразительной проницательностью, с удивительно ясным сознанием всех данных проблемы, описывает свою "творческую биографию" и свое нынешнее (1933) положение, читаем:

"Вкратце: с 1912 г. по 1920 г. я, пиша непрерывно, не выпустила ... , по отсутствию во мне литератора (этой общественной функции поэта) - ни одной книги. ... В 1922 г. уезжаю за границу, а мой читатель остается в России - куда мои стихи (1922 г. - 1933 г.) не доходят. В эмиграции меня сначала (сгоряча!) печатают, потом, опомнившись, изымают из обращения, почуяв не-свое: тамошнее! Содержание, будто "наше", а голос - ихний. Затем "Версты" (сотрудничество у Евразийцев), и окончательное изгнание меня отовсюду, кроме эсеровской "Воли России". Ей я многим обязана, ибо не уставали печатать - месяцами! - самые непонятные для себя вещи: всего "Крысолова" (6 месяцев!), "Поэму Воздуха", добровольческого (эсеры, ненавидящие белых!) "Красного Быка", и т.д. Но "Воля России" - нынче кончена. Остаются "Числа", не выносящие меня, "Новый Град" - любящий, но печатающий только статьи и - будь они прокляты! - "Современные] Записки", где дело обстоит так: - "У нас стихи, вообще, на задворках. Мы хотим, чтобы на 6-та страницах - 12 поэтов" (слова литер, редактора Руднева - мне, при свидетелях). ... Итак, здесь я - без читателя, в России - без книг" (15).

Пусть кое -что в этом "автобиографическом очерке" нам кажется преувеличенным, не всегда справедливым - но нельзя не согласиться с тем, что в общем Цветаева совершенно ясно обозревает ситуацию, прекрасно "разбирается в ней". Преувеличенно, разумеется, ее утверждение, будто в эмиграции ее "изымают из обращения". При внимательном рассмотрении эмигрантской периодической печати той эпохи, поражает именно многочисленность цветаевских публикаций. Например, из указателя "Современных записок" (за 1920-1937 гг., всего 65 выпусков) видно, что произведения Цветаевой появлялись не менее, чем в 29-ти выпусках, притом иногда по две-три вещи в одном выпуске, так что всего вышло около сорока произведений. В "Воле России" - едва ли меньше (как мы видели, Цветаева с благодарностью признается в этом) (16).

Вместе с тем, самостоятельная, "аполитичная" Цветаева является постоянной жертвой известной "цензуры". Чаще всего это цензура литературного, т.е. редакторского порядка. В "Современных записках", например, ее статья "Искусство при свете совести" (именно эта статья!) была сокращена "ровно наполовину", а от ее "Оды пешему ходу" даже отказались потому, что "в последнюю секунду усумнились в понятности "среднему читателю" (17). Подобное случалось и в "Последних Новостях": "Надо мной здесь люто издеваются, - пишет она Иваску в 1935 г., - играя на моей гордыне, моей нужде и моем бесправии (Защиты - нет). Мою последнюю вещь ("Сказка матери") - изуродовали: сорок самовольных редакторских сокращений посреди фразы" (18). Бывают и примеры цензуры чисто политического характера, как это случилось осенью 1928 г. На вопрос журналистов: "Что скажете о России после чтения Маяковского?" (в Café Voltaire в Париже), Цветаева, не задумываясь, ответила: "Что сила - там" - и за это была устранена Милюковым на два года от "Последних Новостей", которые только что начали печатать стихи из "Лебединого стана"! (19)

Все дело в том, что Эфрон тем временем (без ведома жены) сделался членом т.н. "Союза возвращения на родину". Этот шаг, который сначала, т.е. в свете "переоценки", мог бы показаться понятным, даже "естественным", со временем оказался фатальным. "Союз возвращения" скоро превращается в "Союз друзей советской родины", в конце концов Эфрон становится - волей или неволей, сознательно или же несознательно - не кем иным, как агентом ГПУ. Это не просто "подозрения" или же злонамеренные сплетни; это не выдумка, не клевета. Это, к сожалению, горькая правда, - правда, которую мне пришлось проверить недавно, на основе досье в швейцарских национальных архивах, посвященного делу Игнатия Рейса, убитого агентами ГПУ в сентябре 1937 г. в Пюлли близ Лозанны (39). Следствие по делу Рейса убедительно и бесспорно установило, что Эфрон не только принимал участие в выслеживании Рейса (и, между прочим, в выслеживании сына Л.Троцкого, Андрея Седова), но что вместе с другими "друзьями советской родины" он из Парижа руководил убийством и того, и другого. Вот почему, в статье "Мокрое дело" в Лозанне" (1938), В.Зензинов включает Эфрона в число "убийц второго и третьего порядка", рядом с Белецким, четой Грозовских, Гертрудой Шильдбах, Шварценбергом, Клепининым и др. (40). После первых же допросов следственными властями Эфрон (как и Клепинин) счел за лучшее исчезнуть и через красную Испанию успел, в конце концов, вернуться на родину. Тем временем все другие лица, замешанные в убийстве Рейса, успели скрыться, так что после полутора лет напрасных поисков швейцарская юстиция принуждена была прекратить дело, которое кончилось т.н. non-lieu (41).

С того момента, как Рейса убили, вся трагедия (а это - настоящая, подлинная трагедия в строгом, греческом смысле слова) идет к неминуемой роковой развязке. Над головой Эфрона (он слишком много знает!) висит уже смертный приговор. Но теперь, в трезвом свете всех этих событий, нам становится ясно, что с бегством Эфрона решилась и судьба Марины Цветаевой. Ведь муж и дочь Ариадна (Аля) - уже в России; а сын Георгий (Мур) - тоже убежденный коммунист - докучает матери неустанными просьбами о возвращении на родину. Притом для самой Цветаевой, отброшенной и отвергнутой почти всеми, жизнь во Франции становится (насколько это возможно) еще более одинокой и безнадежной. Этим и объясняется знаменитая фраза Вл.Маркова (1956) : "Цветаева у Парижа на совести" (42). Тем же объясняется и вопрос, полный раскаяния, Юрия Терапиано: "Как же мы могли допустить, чтоб она дошла до таких глубин отчаяния? Как мы допустили, чтоб она уехала среди такого общего равнодушия?" (43)

Но и в Советском Союзе были такие, у которых Цветаева осталась "на совести". Ал.Гладков в своих мемуарах передает следующие слова из разговора с Борисом Пастернаком (от февраля 1942 г.): "Я виноват, что в свое время не отговаривал ее вернуться в сов[ет-ский] Союз. Что ее здесь ждало? Она была нищей в Париже, она умерла нищей у нас. Здесь ее ждало худшее еще - бессмысленная и безымянная трагедия уничтожения всех близких..." На вопрос Гладкова: "Кто виноват в том, что она, вернувшись на родину, оказалась так одинока и бесприютна, что в сущности, видимо, и привело ее к гибели в Елабуге?", Борис Леонидович отвечает ("без секунды раздумия"): "Я! - и прибавляет: Мы, все. Я и другие. Я, и Асеев, и Федин, и Фадеев. И все мы..." (44)

Одиночество Цветаевой стало легендарным. Как во всем, что касается ее жизни, никто не описал это одиночество лучше, чем она сама. Помнится потрясающее место в первом письме Иваску: "Нет, голубчик, ни с теми, ни с этими, ни с третьими, ни с сотыми, и не только с "политиками", а я и с писателями - не, ни с кем, одна, всю жизнь, без книг, без читателей, без друзей, - без круга, без среды, без всякой защиты, причастности, хуже, чем собака ..." (45)

Одной из причин этого одиночества была, по меткому выражению С.Сокольникова, "борьба двух станов, столь равнодушно раздавившая Цветаеву". Про эту борьбу он заметил (в 1958 г.), что она "еще не отгремела". Двадцать лет прошло и она, увы, не отгремела и теперь. К счастью, можно констатировать, что исследования творчества Цветаевой сделали, и "там" и "здесь", заметные шаги вперед. Нельзя не согласиться с Сокольниковым, когда он говорит: "Мы можем быть только благодарны тем, кто, по обе стороны рубежа, собирает творческое наследие поэта . Ибо Цветаева замечательна не только "величием нравственным", но и своеобразной и оригинальной техникой стиха" (46).

Но цветаевское одиночество - частью и от "мук творчества", от непоколебимой ее верности ремеслу. Она отчеканивает Иваску: "Мне ни-когда, ни до чего не было дела, кроме стихов" (47). А Борис Пастернак скажет про нее: "Она прожила героическую жизнь. Она совершала подвиги каждый день. Это были подвиги верности той единственной стране, подданным которой она была, - поэзии" (48). Эта страна - разве это не та ... страна Мечты и Одиночества - Где мы - Величества, Высочества, которую она упоминает в своем "Лебедином стане"?