На мой взгляд, коренная российская проблема нынешнего дня заключается в поиске легитимности. Основной же вопрос легитимности в обществе таков: по какому праву и на каком основании человек может отдавать распоряжения человеку? — Сегодня Россия располагает формальной легитимностью. Она закрепляется конституционно, но — не эмоционально. В недавней моей книге — “
Russia in Search of Itself” (“Россия в поисках себя”) — я пытался исследовать эту по сей день не решенную проблему.

На мой взгляд, сложились две основные формы легитимации: одна лучшая, а другая худшая. Причем последняя в какой-то мере утвердилась во мнениях и в нынешней Америке, и — шире — на Западе. Она отчасти возобладала и в России. Грубо говоря, эта худшая форма легитимации имеет своим окончательным результатом некую новую форму самовластного неонационализма. Проще говоря — фашизма. В Европе фашизм имеет множество вариаций. Но чаще всего он развивался как реакция на крах демократических экспериментов в лоне традиционно-авторитарных культур. Ему нужны внешние враги и внутренние козлы отпущения. Сам я не уверен в окончательном торжестве этой модели. Но еще труднее себе представить — причем именно в категориях современной мысли, — что Россия когда-нибудь сможет стать некоим вариантом Соединенных Штатов или Канады, т.е. федеральной демократии, раскинувшейся чуть ли не на целый континент. Никому, разумеется, не придет в голову, что Россия попросту стремится к имитации или репликации этих североамериканских систем. Но, как я неоднократно доказывал, — в течение целого полувека Соединенные Штаты были в некоем роде сокровенным образцом для России: не случайно же русские в первые периоды “холодной войны” так стремились “догнать и перегнать Америку”, или стремились — по крайней мере — к непрерывному соперничеству с ней…

Увы, обыденное сознание ни в Соединенных Штатах, ни в России так всерьез и не вникло в проблему взаимосвязи между христианским наследием Америки и ее демократической эволюцией. Большинство представителей нашей академической и коммуникаторской элиты так и не смогло поверить в то обстоятельство, что сама исторически развившаяся американская демократия — демократия континентального размаха — имеет, словно два орлиных крыла, две определяющие идейные предпосылки: просветительский рационализм и плюралистическое христианство Протестантской Европы. Соединенные Штаты — единственная в мире политическая культура, чье становление целиком приходится на эпоху типографского станка и протестантского христианства, к понятиям которого вынуждены были приспосабливаться и католики Мериленда, и евреи Нью Йорка и Род Айленда, и квакеры Пенсильвании, не говоря уже о немалом числе деистов и скептиков.

Нынешнее обыкновение приравнивать религию к фанатизму делает, как мне кажется, невозможной целостную реконструкцию американской истории. Наша элитарная культура пытается трактовать любое религиозное убеждение как первый шаг к фанатическому ожесточению, как вызов — а подчас даже и как открытую угрозу — демократической политической системе и/или экономике свободного рынка. Идея “разделительной стены” между церковью и государством не была оформленной юридической доктриной: это — просто фраза, однажды брошенная Джефферсоном в борьбе за голоса баптистов Данбери, штат Коннектикут. И брошена-то она была, как и все возможные аргументы против тогдашних религиозных порядков, ради утверждения свободы религии, а не ради свободы от религии. В начале
XIX в. совместные заседания обеих палат Конгресса созывались по настоянию собраний верующих женщин. В Вашингтоне, дистрикт Колумбия, старинное обыкновение использовать общественные здания для религиозных служб держалось еще некоторое время после Гражданской войны.

Я не отстаиваю возвращения к подобного рода установлениям. Просто хочу подчеркнуть, что как религиозные убеждения, так и просветительские идеи — всё это воплощено в нашей Конституции и образует двойственный корень нашей демократической идентичности.

Тогда — вопрос: а можно ли обнаружить какие-то связи между восточным, православным христианством и демократией?

У себя на Западе мы пребываем в плачевном неведении по части православия, а если что-то и знаем, — то разве что о его существовании в качестве придатка византийской или российской самодержавной власти.

Именно на этот период приходится расцвет того феномена, который русские люди называют “духовной культурой”. Великий поместный Собор Российской Православной Церкви, созванный именно во время Революции (1917-1918), привлек к себе внимание огромных людских толп. Вспомним лишь фотографии, напечатанные на страницах журнала “
National Geographic” в ноябре 1917-го! Во всяком случае, речь идет о массовом явлении, знаменовавшем собой становление независимого авторитета церкви. Авторитета, уже выходившего из-под казенного контроля и поддержанного новейшими исканиями в области художественного и интеллектуального творчества…

Разумеется, всё это оказалось порушенным в советский период. Ибо Советский Союз оказался первой в истории человечества системой, легитимация которой строилась на идее уничтожения всякой религии, включая прежде всего и Русскую Православную Церковь. Эта разрушительная одержимость отчасти ослабла на исходе Советского периода: до властей начало доходить, что религия — как гвоздь: чем сильнее бьешь, тем глубже входит она в дерево. После ужасов 1930-х гг. и до наступления хрущевских гонений (к сожалению, Западный мир мало что знает о них) советские чиновники разработали более изощренную антицерковную политику. То была политика частичной кооптации “своих людей” в иерархические верхи церкви. Но эта ловкая верхушечная политика начальства не могла всецело определять ход вещей в церковных и общественных “низах”.

С падением коммунизма и с приходом подлинной гласности (1990-е годы) дало о себе знать и частичное возрождение религии, ознаменованное огромным числом детских крещений и церковных обращений среди взрослого населения. Согласно данным различных исследований, множество молодых людей идентифицировало себя как христиане и притом — совсем не обязательно как христиане православные. А те, кто определил себя как православных, чаще всего знали о своей вере совсем немного. Мне вспоминаются две большие конференции, организованные Русской Православной Церковью в 1987 и 1988 гг. в связи с Тысячелетием Крещения Руси. Сначала была конференция в Москве, а следом — в Петербурге (последнюю организовал нынешний Патриарх всея Руси)6. На обеих конференциях в равных статусах присутствовали как ученые из номинально атеистической (в те годы) Академии Наук, так и преподаватели духовных учебных заведений. Успех этой более изощренной политики советских властей был явно налицо: интеллектуальный уровень семинарских преподавателей оказался существенно ниже уровня академических ученых. Однако вторая, петербургская конференция показалась мне более обнадеживающей: в ней участвовал целый ряд крупных деятелей культуры, сумевших открыть для себя базовые идеи церкви.

На мой взгляд, самая серьезная проблема для Русской Православной Церкви, которая призвана играть центральную роль в широком контексте российской “духовной культуры”, заключается в том, что посткоммунистическая Россия так и не сумела развить в себе навыки очистительного самоанализа (
lustration) и примирительного диалога перед лицом истины (a truth and reconciliation process). Ведь ныне более или менее каждый знает, что в советский период отдали свои жизни, по меньшей мере, 200 000 подлинных христианских мучеников. Это были священники, диаконы, представители низшего клира и мирян. И отдали они свои жизни не просто вследствие безумств и насилий Советской власти, но именно за веру.

Как показывают новейшие исследования, из каждых десяти христианских мучеников на земле семеро приходятся на ХХ столетие. И самые крупные жертвы принесли русские православные верующие. И именно — как христиане. Открытие за открытием всё более подробно документирует эту историческую драму. Но всё же — это прояснение снизу, так еще и не ставшее центральным моментом универсальной жизни церкви. И хуже всего то, что некоторые церковные иерархи, в прошлом выдвиженцы советского режима, сами наживают теперь моральный капитал на мученичестве других людей, которые предпочли смерть системе советской кооптации.

Люди в нынешней России зачастую циничны. Самым знаменитым циником — то бишь киническим философом — был Диоген, изо дня в день, с фонарем в руках искавший честного человека. Но ведь цинизм есть, в конечном счете, нравственность, не нашедшая своего жилья. Люди постоянно говорят о коррупции, о криминале, о несправедливости, о том, что “совесть уснула”.

История знает случаи пробуждения совести. Для такого пробуждения требовались люди, подобные Мартину Лютеру Кингу или Нельсону Манделе. Однако чувства истины и примирения — увы! — выпадают из нынешней модели российского развития.

И эта утрата интеллектуальных и институциональных предпосылок достойной жизни заставляла моего друга Дмитрия Лихачева, как и многих других русских людей искать нравственную основу для возможного доброкачественного общества. И эту нравственную основу люди ищут в культурном богатстве российского прошлого, в ценности безвинного страдания, которое оказалось в центре российской истории и которая образует тáинственную сердцевину всей иудео-христианской традиции.

Два орлиных крыла внутренне разделенной церкви — это, пожалуй, лучший пластический образ, который я мог бы предложить для описания возможного потенциала православия в России.

Одно крыло составляют ультранационалисты, прежде всего митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев), скончавшийся в ноябре 1995, и члены немногочисленной группы “Радонеж”, которая хотела бы при помощи церковного истеблишмента воскресить авторитарное прошлое.

Другое крыло состоит из реформаторов. Как правило, это высокообразованные и высокопрофессиональные люди из Москвы и Санкт-Петербурга, которые ищут в решениях Второго Ватиканского Собора образцы для модернизации Православной церкви. Это очень славные люди, люди совестливые, по-настоящему озабоченные проблематикой истины и примирения. Но они весьма малочисленны.

Последние строки стихотворного приложения к роману Пастернака “Доктор Живаго” акцентируют широкий, по существу космологический, смысл того обстоятельства, что человеческая жизнь протекает в литургическом времени. Да и сам роман написан как некое воспроизведение ключевых событий Страстнóй седмицы.

…Так вот, толкуя события 1991 г., многие рядовые русские люди расскажут вам, что начались они в праздник Преображения8, а завершились Успенской Литургией в Успенском соборе Кремля9. И это было прежде созыва первого в России посткоммунистического парламента…

А в заключение — вернусь к строкам из “Доктора Живаго”, которые меня особенно волнуют:

Ты видишь, ход веков подобен притче

И может загореться на ходу.

Во имя страшного ее величья

Я в добровольных муках в гроб сойду.

Я в гроб сойду и в третий день восстану,

И как сплавляют по реке плоты,

Ко Мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты.10 —

Перевод Е.Б. Рашковского